О. Врайтов. СМЕНА

[dimax]

Утро выдалось серым, дождливым. Мерзким каким-то, неприветливым. В такое
утро больше всего хочется, едва открыв глаза, снова закрыть их, спрятаться
подальше под одеяло, включить посильнее обогреватель, засунуть под одеяло
мурчащего кота и уснуть, как минимум, на полгода.
Нельзя. Впереди - сутки работы. Сутки беготни, недосыпания, жалоб, холода,
вони: то серый дождь, что сейчас колотит по оконным стеклам, будет
барабанить мне прямо по голове, затекать за шиворот, лезть в глаза, хлюпать
в туфлях. Ветер, от которого ходит ходуном плохо заклеенная форточка, будет
забираться за отвороты куртки, хватать за бока своими ледяными лапами,
валить с ног, забиваться в ноздри, провоцируя длительное «апчхи!» и шмыганье
носом. Будет холодно, промозгло, раздражающе надоедливо, злобно-тоскливо.
Мерзко. Но - необходимо.
Я - фельдшер "Скорой помощи". Я работаю на выездной бригаде, сутки через
двое, за грошовую зарплату, с нелюбимым доктором, в холодной, неотапливаемой
машине.
Я люблю свою работу.
Может, поэтому меня и называют Психом?

 

[dimax]

Подстанция встречает меня привычным утренним гомоном, суетой, облаками
табачного дыма, плывущими с крыльца, руганью и ревом автомобильных моторов.
Святое время для персонала - пересменка. С семи до восьми утром и вечером
комплектуются новые смены бригад, молчит ненавистный селектор, есть время
перекурить и проглотить кусок булочки всухомятку, а, если повезет - выпить
горячего кофе.
Двор забит санитарными «Газелями», поодаль скучает «уазик» фельдшерской
бригады, посреди двора, распихав всех прочих, горделиво выпятил мигалки
«Соболь» реанимации. Фельдшера, с красными от бессонницы глазами и угрюмыми
заспанными лицами, таскают через двор скатанные постельные принадлежности,
тяжелые сумки с кислородными ингаляторами, обшарпанные свинцовые укладки с
хирургией, волоком тащат чехлы с костылями и иммобилизационными шинами,
ухитряясь при этом наспех затягиваться сигаретным дымом, пожимать руки вновь
прибывшим и ругаться с водителями.
- Саша? Саша!
- Чё орешь, как потерпевшая? Тут я. Тебя-то где хрен носит?
- Ты на какой машине?
- 683, глаза разуй! Что, нах, повылазило? Вон стоит.
- Тогда помоги, тут вещёй столько!
- Да иди гуляй! Вон машина, открыта, куда что ложить - разберешься.
- Саш, ну совесть у тебя есть? Кардиограф хоть возьми!

- Нахрен мне твой кардиограф?! Стукну ещё где - потом не расплачусь. Сама
тащи.
Девушка работает у нас недавно - чуть не плачет, а сказать ничего не может.
Мне ее становится жалко - форменную куртку ей ещё не выдали, а зелёная
ветровка, надетая поверх летней формы, не согреет и чукчу в субтропиках.
Она, сгорбившись, стоит посреди двора, зажав под мышкой одеяло с подушкой,
ухитрившись при этом нацепить на шею сумку с кардиографом, и ещё пытается
ухватить тяжелые шины. Водитель - наглая жирная рожа, тоже работает у нас не
так давно - стоит под бетонным козырьком, предусмотрительно укрывшись от
дождя, и курит «Приму», пуская вонючий дым в потолок.
Подхожу к нему. Рожа расплывается в улыбке, тянет руку для приветствия. Руку
я демонстративно не замечаю.
- Александр.
- Чего?
- Тебя русским языком твой фельдшер просит помочь.
Рожа открывает рот, явно собираясь выплеснуть на меня что-то по родительской
линии - но не успевает. Я сгребаю его за шиворот и, слегка приподняв, от
души прикладываю его затылком о борт стоящей радом «Газели».
- Ты: ты... нах... чё?!
- Ты, козёл кастрированный, если не понимаешь по-русски, будешь обучаться
по-козлиному, - сообщаю я ему. - Это - первое.
Девушка, приоткрыв глазки и рот, ошарашено смотрит на происходящее.
- Фельдшер - это твой непосредственный начальник, после врача, конечно, -
продолжаю я. - Его слово для тебя, говнюк, закон, распоряжения его ты
выполняешь быстро и без пререканий. Это - второе.
Водитель Александр не возражает, потому как занят отдиранием моих пальцев от
своего горла и натужно сипит. Бесполезно - если он не в курсе, то ему уже
сегодня расскажут, на какой бригаде я проработал пять лет в свое время и
какую репутацию имею.
- И третье, - я отпускаю его горло и как следует врезаю ему под дых. - Оно
же - последнее.
Рожа сгибается пополам, глотая ртом воздух. Я наклоняюсь к нему,
по-приятельски кладя руку на плечо.
- Ты на выездной бригаде - никто, технический персонал, прослойка между
рулем и сиденьем. Твое слово ничего не значит, твоего мнения никто не
спрашивает, твои пожелания никого не интересуют. И если вдруг я узнаю, что
ты забыл эти три истины, - взяв его за воротник куртки, я снова прислоняю
страдающего Александра к погнутому борту машины,- тогда ты у меня, свинячий
выкидыш, пожалеешь, что не остался на своей маршрутке. Даю тебе слово. А
теперь - взял шмотки и потащил их в машину.Бегом!
Водитель тяжело дышит, явно пребывая в раздумьях, то ли начинать драку, то
ли подождать, когда я повернусь спиной. Я не поворачиваюсь, в упор
разглядываю его, как будто вижу в первый раз. Наконец он не выдерживает,
сгребает стоящую на асфальте хирургию, что-то прошипев стоящей девочке. Она
испуганно шарахается от него.
Вздыхаю.
- Иди сюда.
Она опасливо приближается, словно всерьез верит, что я могу внезапно
кинуться и покусать.
- Тебя как зовут?
- Алина. - Голосок испуганный и дрожащий. Повезло девочке, нечего сказать.
- Если он попытается отыграться на тебе, Алина, дай мне знать. Ладно? Я на
четырнадцатой бригаде работаю.
- Ладно.
Ага. Сразу видно, что первым делом побежит.
- И почему я тебе не верю?
Беру ее за плечи, уводя с мерзкой мороси под защиту козырька. В небольшом
проходе стоит лавочка, теоретически предназначенная для желающих перекурить
сидя. На самом деле она завалена вещами бригад, с оставленными кое-где
промежутками для караулящих эти вещи. Я, отпихнув ящик с мешком Амбу,
усаживаю девочку на край лавки.
- Ты - фельдшер, - говорю ей, словно лекцию читаю, - с этим согласна?
Кивает. Уже хорошо.
- Ты не дворник в городском парке. И не официантка в забегаловке. Тебе
сейчас предстоит сутки мотаться из конца в конец, бегать по этажам, таскать
носилки, переть на себе оборудование - а ещё проделывать те манипуляции,
которые вон то чмо, - последние слова говорю громко, поскольку приближается
обиженный и горящий жаждой мести Александр за последней порцией вещёй, - в
жизни не проделает со своими неполными тремя классами образования.
Например - колоть в спавшиеся вены, втыкать зонд в глотку орущего и
сопротивляющегося двухлетнего пацана, вводить уретральный катетер бомжу и
чистить гнойные раны, в которых даже опарыши дохнут. А ещё - сорок пять
минут ломать кому-то ребра, пытаясь вытащить его с того света, под
аккомпанемент матерящихся в твой адрес родственников. Ты на себе несешь
такую ответственность и нагрузку, которую он и вообразить себе не может. При
всем при этом ты получаешь зарплату гораздо меньше, чем у него.
Алина испуганно моргает глазами.
- Но он же ругаться будет:
- Главный в бригаде - врач, - жестко говорю я. - Если он язык в жопу
засунул - то есть старший врач. Есть заведующий подстанцией. Есть старший
фельдшер. Есть главный врач, в конце концов. И если ты думаешь, что некому
будет приструнить ублюдка, то глубоко ошибаешься. После врача в бригаде
главная ты. А потом уже - водитель. И если ты ему позволишь командовать
собой сейчас, с самого начала, то потом это уже не остановить. Поняла?
Кивает.
- Ну, беги давай.
Девочка убегает, оглянувшись. Интересная девчонка. Пугливая только какая-то.
Я поднимаюсь на крыльцо, здороваясь с теми, кто там находится.
- Перекуришь, Псих?
- Если легкие одолжишь.
Смеясь, обнимаемся с Серегой, хлопая друг друга по плечам. Мы долго работали
вместе на одной бригаде, смена в смену, хохмочки друг друга знаем наизусть.
Он - это один из немногих, кого я рад видеть, приходя на смену.
- Как прошлое дежурство?
- А, никак. Всю ночь, как вокзальных проституток - долго, конкретно и
практически бесплатно.
- Поспали хоть?
- Полчаса. Потом сорвали на контрольное изнасилование.
- И что там?
- Отёк лёгких.
- Ну-ну. Сняли?
- Сняли. И отвезли.
«Контрольное изнасилование» - вызов перед самой утренней пересменкой, когда
ты уже собираешься сдавать барахло, перегружать машину и стягивать с себя
промокшую и запачканную после ночи форму. Редко кто, схлопотав такой вызов,
не ругнется. Зачастую - при больном. Или на больного. Странные, все-таки,
существа - люди. Все они сознают, что им нужно спать, вовремя и полноценно
питаться, отдыхать после работы. И, тем не менее, нас за людей они, видимо,
не считают. Потому что, вызвав бригаду в такую рань, когда сон самый
крепкий, когда уже еле ноги переставляются после непрерывной почти суточной
суеты, а глаза открываются только по одному, они ещё возмущаются. Ах, как
долго мы едем! Как плохо лечим! За что нам только зарплату платят? Наши
сонные физиономии вызывают у них чувство отвращения и праведного
негодования. И действительно, как мы можем хотеть спать, когда они-то не
спят!
Поднявшись по лестнице на второй этаж, я прислушался. Из учебной комнаты
доносился громкий голос старшего врача, монотонно зачитывающей дремлющим
медикам суточный рапорт - сколько было перевозок, сколько стенокардий,
инфарктов, «острых животов», кто и как словил труп «в присутствии бригады».
Очень «нужная» информация с утра. Особенно тем, кто всю ночь не спал.
Из комнаты реанимации доносился дежурный хохот. Интересно, почему они всегда
смеются? По идее, смерть они видят чаще всех остальных. Каждый их вызов -
это травмы, утопления, поражения электрическим током, ножевые ранения, дырки
от пуль и сочащиеся кровью трещины в черепе от удара арматуриной. Вероятно,
срабатывает защитный механизм психики.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ СЕМЬ, СЕДЬМОЙ, - оживает селектор.
Я пожимаю руки трем сумрачным людям, идущим мне навстречу. Жму крепко, от
души. Это - «психи», седьмая психиатрическая бригада. Если уж и говорить об
опасности работы на "Скорой помощи", то начинать следует с них. Психбригада
у нас всего одна, на весь город, им приходится по шесть - по семь часов
проводить в дороге, обслуживая один-единственный вызов, поступивший
откуда-нибудь с села Веселого или аула Шхафит. И все эти часы связаны с
напряжением и неусыпной бдительностью - иначе легче легкого схлопотать нож в
бок или веревку на шею. Почти каждый второй психбольной агрессивен,
практически все оказывают сопротивление при госпитализации, не стесняясь
использовать все, что под руку попадается. Это у милиции есть табельное
оружие, бронежилеты, дубинки, наручники - и разрешение все это использовать,
разумеется. А «психов» есть только вязки - длинные полосы из грубой ткани,
которыми связывают руки - а часто и ноги - особенно прыгучим больным.
Больные, по сути, не преступники, поэтому силу применять к ним нельзя. Но
посмотрел бы я на того, кто поработал бы на бригаде хотя бы сутки, не
применяя силу. И все, что под руку попадется.
Открываю дверь в свою бригаду. Врач моя ещё не пришла, отработавшая смена
дружно пьет чай и цинично курит в распахнутое окно. Я демонстративно ёжусь.
- Прохладно, ребятки.
- Ничего, сейчас надышишь, - флегматично отвечает доктор Власин, затягиваясь
в последний раз и щелчком пальца отправляющий сигарету в долгий полет на
станционный газон. Медсестра Аня не разговаривает со мной с тех пор, как я
перешел на их бригаду. В принципе, тому есть причины, хотя я бы на ее месте
отнесся к критике более терпимо. Особенно, если критика имеет под собой
веские основания. Сдать мне грязную терапевтическую сумку, с полным
использованных игл контейнером, пятнами крови на полотенце и осколками ампул
на дне - и после этого не ждать моего праведного возмущения?
- Я штаны переодеть могу? - холодно интересуется Аня.
- Можешь, - прищуриваюсь. - На вид ты ещё дееспособна.
- Выйди тогда!
- Пожалуйста, - цежу сквозь зубы. - Есть такое волшебное слово...
- Антон, не выпендривайся, а? - подает голос Власин, закрывая окно. - Дай
девочке переодеться.
- Я ее и не держу. Пусть переодевается - я не стесняюсь.
- Я стесняюсь! - краснея, рявкает Аня.
- Вот и чеши в туалет. В женский. Там ты своими прелестями никого не
удивишь. Да и в мужском, наверное - тоже.
- Антон!
Мимо меня проносится беловолосый вихрь с пламенеющими щеками, яростно
хлопнув дверью.
- Антон, - укоризненно повторяет Власин. - Некрасиво себя ведёшь, ей-Богу!
- Почему? - удивляюсь я, расстегивая сумку. - У нее времени был вагон и
маленькая тележка сменить чешую, пока меня не было. А она курила вместо
этого, да ещё в комнате. Что, кстати, запрещёно. Мне теперь сутки предстоит
дышать здесь тем, что вы сейчас накоптили. И после этого она меня пытается
выставить, даже не извинившись за загаживание воздуха:
- Какая ты, все-таки, зануда, Вертинский, - сплевывает врач. - Как с тобой
кто-то ещё может общаться, кроме твоих «психов»?
- Долгая тренировка плюс искреннее желание овладеть навыком.
Власин уходит. Я натягиваю на себя форму, застегиваю наглухо осеннюю куртку,
которую предварительно охлопываю по карманам. Воровством, конечно, на этой
бригаде не балуются, но пошутить могут. В прошлый раз рукава завязали. До
этого - запихали в карманы презервативы, наполненные водой. Но на сей раз
безвестные шутники присмирели - карточки и сообщения в поликлинику в
неприкосновенности, без хамских надписей, ручка цела, контрацептивов в
карманах не наблюдается, бумажки «Дай мне по заднице!», закрывающей вышитую
надпись «Скорая помощь», на спине тоже не наклеено. И на том спасибо.
Выхожу в коридор, смешиваясь с шумящей толпой поваливших с окончившейся
пятиминутки врачей и фельдшеров. Спускаюсь обратно на первый этаж,
обмениваясь приветствиями с вновь прибывшими и уже уходящими. Большие
электронные часы над диспетчерской показывают «07:54». Это значит, что у
меня есть ещё шесть минут для того, чтобы принять смену, распихать
медицинский инвентарь по машине и быть готовым выехать по первому зову
селектора хоть к чёрту на кулички.
Бригадную сумку терапии обнаруживаю в ячейке заправочной. Заправочная - это
место, где все бригады пополняют недостающие в укладках медикаменты и
медицинский инструментарий. Сама она отделена от общего помещения
металлической решёткой, за которой смертельно уставшая Яночка - дежурный
фельдшер - отбивается от насевших на неё сразу четверых фельдшеров и двух
врачей, каждому из которых нужно что-то срочно сдать, получить, пополнить,
списать и сдать на стерилизацию. Я машу ей рукой, но она этого не замечает,
полностью погруженная в пререкания. Ну что же, не обижусь, ей сейчас
несладко. Бегло просматриваю сумку. Все ампулы на месте, жгуты (на этот раз)
аккуратно свернуты и засунуты в кармашек, шприцов ровно двенадцать,
полотенце чистое, а на нем лежит стопка расходных листов. Более толстая, чем
необходимо. Вероятно, Анечка болезненно восприняла мои слова о том, что
половину смены мне пришлось оформлять расход медикаментов на сообщении в
поликлинику. На верхней расходке размашисто выведено Аниным почерком
«Подавись!!!». Я лишь улыбаюсь. Разгневанный враг - наполовину поверженный
враг.
Машина, хвала Всевышнему, уже загружена. Пожимаю руку водителю Валере,
заглядываю в салон. Ну, умница, умница! Все на своих местах, шины
пристегнуты к шкафчику хомутом, дезрастворы аккуратно упрятаны в ведро для
пустых шприцев, даже постель расстелена и закрыта непромокаемой клеенкой.
- Анька помогала? - задаю риторический вопрос.
- Она не мешала, - отвечает водитель.
Смеёмся.
Распечатываю пачку «Винстона», сдираю фольгу и достаю первую сигарету.
- Как думаешь, загоняют? - интересуется Валера.
- Пусть попробуют, - задиристо отвечаю я, прикуривая. - Мы и не таких
обламывали!
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ! - просыпается диспетчер направления. - ТРИ, ЧЕТЫРЕ,
ПЯТЬ, ШЕСТЬ, БРИГАДЕ ДЕСЯТЬ, БРИГАДЕ ОДИННАДЦАТЬ, ТРИНАДЦАТОЙ,
ЧЕТЫРНАДЦАТОЙ, ШЕСТНАДЦАТОЙ, ВОСЕМНАДЦАТОЙ!
- Посчитали, мать их ети! - горестно восклицает Валера. - Не успело утро
начаться. А у меня реванш пропадает.
Я проследил направление его взгляда в закуток, где обычно стоит «Газель»
седьмой бригады. Там для водителей оборудован стол, где они сутки напролет
режутся в подкидного дурака и «шестьдесят шесть». Четверо игроков, как раз
сейчас, исказившись лицом, бросают карты на стол, направляясь к машинам.
Понимаю. В прошлый раз Валерка жаловался, что просадил за вечер тридцать
пять сигарет. Для него, как для отчаянно курящего, это действительно большая
потеря.
Отшвыриваю сигарету, направляясь опять в заправочную, за сумкой.
- Здравствуй, Антоша, - устало произносит Яночка, заполняя бесконечные
бумажки.
- Здравствуй, моя хорошая. Заколебали?
- Смена есть смена, - пожимает плечами девушка, не переставая строчить в
журнале. - Все одно и то же изо дня в день. Вас уже позвали?
- Угу.
У окошка диспетчерской уже сгрудились врачи объявленных бригад. Каждый
получает карту вызова, внимательно рассматривает ее и тут же комментирует.
Заслушиваюсь иногда, честное слово!
- опять эта старая лошадь вызвала. Господи, да когда она уже сдохнет?!.
- ну какое «сердце болит» может быть в девятнадцать лет! Совсем охренели!..
- «Лежит мужчина». Ну и нехай лежит, хиба ж нас трепать, як скаженных? От
подивись! Та вин же ж пьяный, поди, як зараза, а тая тварь лютая звоныть!
Сама бы там и зробыла чего - тряхнула бы або спытала, як вин собе чуе!..
- за шоколадками поедем. Снова Бойченко вызывает. Не спится же с утра
гадине!..
- температура, десять лет. Вот мамаши пошли, мать их! Не знают, что при
температуре делать! Чему их только учили?..
Да, непосвященному человеку в самый раз лопнуть от злости, слушая такое. Это
говорят врачи, «люди в белых халатах», дававшие клятву Гиппократа! Да как у
них языки поворачиваются такое произносить! Ну, "скорая помощь"!.. А вот
посадить бы такого недовольного на выездную бригаду, и прокатить бы его по
все вот этим вызовам - посмотрел бы я тогда на него, следующим утром. Он бы
в корне пересмотрел бы свои взгляды на отношение к вызовам, когда, например,
он узнал бы, что «старая лошадь» Клуценко вызывает бригаду ежедневно, утром
и вечером, чтобы ей перемеряли давление и сказали, одну ли таблетку
сиднофарма принимать или хватит половины. Что сердце «болит» у молодой
истерички, решившей таким образом продемонстрировать своему столь же юному и
не в меру ревнивому мужу, как ей становится плохо от его постоянных
претензий. Что лежащий мужчина в восьми из десяти случаев оказывается в
доску пьяным бомжом, который обложит врача и фельдшера (а у нас подавляющее
большинство персонала - женского пола) в четыре этажа такими словами, за
которые удавить не стыдно. Что бабушка Бойченко вызывает к своему
хронику-мужу на ежедневную инъекцию коктейля «баралгин-магнезия-эуфиллин»,
которую должна, в идеале, осуществлять участковая медсестра. Только никто не
интересуется подробностями. Зачем они простым смертным?
Вот, однако, врач детской бригады взяла карту, бегло скользнула по ней
взглядом и подтолкнула стоящего рядом фельдшера:
- Три года, судороги. Побежали.
Действительно, обоснованный повод к вызову. Судороги - это явление
серьезное. Но не температура 38,7 `С, которую молодая мамаша просто не
знает, чем сбивать.
Беру карточку нашей бригады. Семь лет, девочка, повод - «упала с кровати».
Не знаешь даже, смеяться или пугаться. В прошлый раз было «плохо в туалете».
Иногда диспетчера по части формулировки поводов переплевывают известного
хохмача Колю Фоменко.
- Антон, взял?
По коридору неторопливо шествует Офелия Михайловна, врач моей бригады. Мы с
ней друг друга терпеть не можем, но по умолчанию соблюдаем до зубов
вооруженный нейтралитет при совместной работе. Худой мир лучше доброй ссоры.
А ссоры у нас были весьма добрыми.
- Да.
Офелия пробегает глазами содержимое карты. И, естественно, «открывает» рот.
- Оля! А что, детскую на этот вызов никак послать нельзя?
- Они на судороги поехали! - злобно отзывается Оля, отделенная от
разгневанного врача решеткой окна диспетчерской. - Может, вернуть?
- Что, обе бригады поехали?
- Офелия Михайловна, отвяжитесь! - кричит Оля. Война Офелии с диспетчерской
длится уже не первый год. - Все вопросы к старшему врачу! Дали вам вызов -
езжайте!
- Сама езжай, шалашовка драная! - бушует Офелия. - Тебя бы, кикимору, по
таким вызовам погонять, да в гору по гололеду!
Я поворачиваюсь спиной к разразившейся буре и иду в машину. К подобным
сценам я уже привык. Михайловна практически каждую карту вызова, полученную
из рук диспетчера направления, подвергает такой цензуре, что и главный
редактор Газеты покраснеет. Сейчас на шум прибежит старший врач, и сцена
скандала растянется, как минимум, минут на десять.
Машина уже рычит, выбрасывая белые облачка выхлопных газов. Залезаю в салон,
зябко ёжась. В машине гораздо холоднее, чем на улице.
- Бузит? - интересуется Валера.
Киваю.
- Печку не забудь.
- Да достал ты своей печкой. Включу, как машина согреется.
- Ну-ну.
Ждем, от скуки наблюдая за медленно ползущей вверх стрелкой индикатора
температуры.
- Ну скоро она там? - не выдерживает водитель. - Там больной окочурится,
пока она лясы точить будет.
Словно услышав его, на крыльце возникает Офелия Михайловна, договаривая
что-то в закрывающуюся дверь, что-то явно нелестное и малоцензурное. Смотрю
на часы - задержка выезда уже восемь минут. Это - один из аспектов, почему я
не люблю работать с Офелией. Согласен - три четверти наших вызовов
малообоснованны, зачастую - необоснованны вообще - но задерживать выезд
нельзя. С диспетчеров что спрашивать? Они же больного не видят. И принимать,
согласно действующему законодательству, обязаны все вызова, даже зная, что
вызывает очередная Клуценко. Орать нужно на больных, вызывающих «скорую» - и
то, после приезда на место в максимально короткое время.
- Проститутка! - рычит Офелия, звучно бахая дверью машины. Это она явно
продолжает незаконченный разговор со старшим врачом. - Вонючка траханная!
Дрань подзаборная! Поехали, чего стоишь!?
Валера даже не огрызается - знает, что бесполезно и чревато. Если этот
персонаж Шекспира вошел в раж, цепляться с ним эквивалентно попытке поиграть
в салочки с укушенным за известное место быком. Машина трогается с места.
Бросаю сквозь стекла задних дверей взгляд на ставшее почти родным
трехэтажное здание подстанции. Когда я теперь его увижу?

 

[dimax]

Смена начинается с пятого этажа. Народная медицинская примета - как смену
начнешь, так она и пройдет. Лифт, естественно, в пятиэтажках не
предусмотрен. Михайловна всё бурчит, поднимаясь по грязным степеням. Я шагаю
следом, стукаясь углами терапевтической сумки об узкие подъездные повороты.
Звоним в обитую грязным дерматином дверь.
Её открывает женщина со скуластым злым лицом, запахнутая в грязноватый халат
и наряженная в заношенные тапочки.
- Наконец-то! Вас сто лет можно ждать.
- Можно, - не выдерживаю я, опережая Офелию. - Можно и двести.
Мамочка только рот приоткрывает в ответ на такое хамство.
- Больную показывайте, - рявкнула Офелия, опережая мамашу. - А ля-ля свое
потом справите.
Мы проходим через прихожую, насквозь пропитанную запахами псины, нафталина и
пригоревших котлет, конвоируемые онемевший на какое-то время мамашей. Под
ноги нам выскакивает и начинает активно егозить полупородистая собачонка,
явно вознамерившаяся совершить суицид под моими ногами.
- Собаку уберите, - сердито говорю я. - Неужели тяжело было это сделать до
нашего приезда?
- Она...
- ...не кусается, - заканчиваю я. - Знаем, слышим на каждом вызове. Только
это для вас она не кусается. А вот будем вашему ребенку делать укол - он
начнет кричать. Кто собачке объяснит, что мы ребенка лечим, а не мучаем? Вы?
Входим в комнату. Детская довольно тесная, к стене притиснута двухъярусная
кровать. Понятно. С такой, действительно, упасть можно с последствиями. На
стульчике сидит девочка начального школьного возраста, в пижамке, расшитой
бабочками, прижимающая к затылку мокрое полотенце и смотрящая на нас
испуганными глазами. И ещё более испуганными - на мамашу. Воображаю, чего
она ей наобещала до нашего приезда...
Ставлю сумку у стены, присаживаюсь на корточки возле девочки.
- Ну-ка, зайчонок, покажи, что у тебя там!
Слава Богу, зайчонок оказывается дисциплинированным и понятливым - покорно
убирает полотенце, давая мне нащупать в затылочной области головы шишку.
Небольшую, слава Богу.
Свободный стул мгновенно оккупирует мамаша, пристально наблюдая за мной.
Доктор, хмыкнув, кладет тонометр на детскую кровать и, пристроив карточку на
стенку, начинает писать. Мамаша, поняв намек, делает загадочное движение
нижней челюстью и выходит за вторым стулом.
Гематома на ощупь теплая, но ранки нет, светлые волосики ничем не запачканы.
- Голова не болит?
Девочка отрицательно мотает предметом обследования. Да, если бы болела, так
бы не трясла.
- В глазах не двоится? Не тошнит?
- Нет.
- А где болит?
- Там, где шишечка.
Все понятно. Обошлось без сотрясения или чего похуже, хотя последнее слово
все равно за хирургом стационара.
Офелия Михайловна, расположившись на освободившемся стуле, неторопливо пишет
карту вызова. Входит мама с табуреткой в руках, решительно присаживается
возле врача.
- Что с ней, доктор?
- Ушиб затылочной области. - начинает Офелия.
- Ясно, она, как упала, сразу затылком стукнулась. Я ей сколько раз
говорила, чтобы не баловалась на кровати. Говорила я тебе, зараза такая, или
нет?! Чем только слушает?.. У меня аж давление подпрыгнуло. Вот, - мамаша
проворно выгребла из ящика какие-то лекарства, - мне ваш участковый назначил
принимать нифедипин и адельфан. А утром приняла таблетку, перемерила
давление, оно у меня ещё выше было. Я приняла лазикс, трижды сходила
мочиться, потом снова измерила...
Мы с Михайловной обменялись недоумевающими взглядами.
- Стоп-стоп! - врач остановила мамашу, уже закатывающую рукав халата, явно с
намеком на проведение нами тонометрии. - Я не поняла - мы к кому приехали?
- К вам или к ребёнку? - поддакнул я.
- Это, ну, к Машке, конечно, - запнулась мать семейства. - Вот, там у нее
шишка сзади, я ей полотенце мокрое положила. А потом снова приняла
нифедипин, потому что голова кружиться начала. И мне он что-то не помог. А
сейчас, до вашего приезда, давление было сто пятьдесят на сто.
Ох, этой маме нужно нашим диспетчерам ноги целовать, честное слово. Если бы
Офелия на них утром пар не выпустила, сейчас такое бы началось!
- Какое, вы сказали, давление? - глухим от злости голосом переспрашивает
врач.
- Сто пятьдесят на сто.
- И что?
- Как - что? Оно же высокое. Я вот едва по квартире хожу.
- А я с таким вот давлением на вызова езжу, - цедит Офелия. - И всяких
двинутых выслушиваю, которые за своими детьми следить не умеют.
- А!.. эп!..
И дыхание в зобу у этой вороны спёрло!
- Вы нас для чего вызвали? Ребёнок у вас упал? Так мы и будем заниматься
ребёнком! А свое давление можешь себе знаешь куда засунуть?! Что ты мне
своим давлением тычешь? У меня дважды за смену предкризовое состояние
бывает, я с нитроглицерина не слезаю - а ещё по пятым этажам, как та
девочка, бегаю! Мать, называется! Ребёнок с разбитой головой сидит, а она
мне тут про свое давление долдонит!

- Да вы... да я..., - прорезается голос у мамаши.
- Что - ты? Что - ты? Ты лучше лекарства свои держи в другой комнате, потому
что в следующий раз твое дитё таблеток наглотается, а ты и ухом не
поведешь!
- Вы... вы... вон! Вон отсюда!
Ребёнка вот только жалко. Подбираю с пола игрушечного Карлсона и
передвигаюсь, закрывая безобразную сцену от детских глаз.
- Машенька, а это кто?
- Это Карлесон, - шепчет Машенька, все ещё ошарашенная происходящим.
- А где он живет?
- На крыше. С Малышом.
- А как он на крышу попадает? Страшно по крышам же лазить.
- У него моторчик сзади. Вот, вы разве не видите? Он кнопочку на животе
нажимает - и моторчик жужжит.
Нажимаю - и правда, пластиковый моторчик приходит в движение, больно хватив
меня по указательному пальцу, начиная жужжать. Более того, Карлсон радостно
выкрикивает, хоть и заедающим, но всё же узнаваемым голосом Ливанова: «Я в
меру упитанный мужчина в полном расцвете сил!».
Каркающий голос киношного Шерлока Холмса отвлекает орущих друг на друга
женщин. Поднимаюсь с колен.
- Доктор, сотрясения мозга нет, всего лишь подкожная гематома. Очаговой
симптоматики не выявлено, анизокория и нистагм отсутствуют.
Вот так вот, позаковыристей, да понаучнее! Деморализует homo imprudentis[1]
моментально. Мамаша осекается, подавленная волной незнакомых слов.
- Значит так! - вклинивается в паузу Офелия Михайловна. - Ребёнка нужно
показать детскому невропатологу и хирургу, для исключения отсроченной
симптоматики ЧМТ[2]. Я предлагаю вам поехать в детскую больницу.
- Никуда я с вами не поеду! - истерически вскрикивает мамаша.
- Ваше дело! И ваш ребенок! Моё слово такое, а решайте дальше сами. Вот, в
карте распишитесь.
- Нигде я ничего расписывать не буду! Я на вас вашему... кто у вас там?
Жалобу напишу!
- Да ты!.. - вскидывается Офелия.
- Позвольте! - я аккуратно влезаю между ними, оттесняя мамашу в коридор и
закрываю за собой дверь.
- Пустите!
- Я вас и не держу. Послушайте меня - прежде чем жаловаться.
- Что?
Я оглядываю прихожую. Обои местами выцвели, местами подраны собачьими
когтями, на полу затертый до неузнаваемости рисунка линолеум. Вопиющая
беднота квартиры матери-одиночки. Напротив вешалки прибита полка со стоящим
на ней дешевым дисковым телефоном. Рядом с ним горделиво соседствует
серебристо блестящая сотовая Nokia, создавая режущий глаз контраст.
- Что же вы так? - говорю. - Сотовые телефоны за десять тысяч покупаете, а
ребёнка в таком свинарнике воспитываете?
- Какое ваше собачье дело? Я вас!..
- Не надо нас, милая женщина. Подумайте о том, что палка может оказаться о
двух концах. И тогда встанет вопрос о том, кого она больнее стукнет.
- Вы мне что, угрожаете? Норма-ально! Хорошая у нас "скорая помощь", нечего
сказать! Вызывала врачей, а тут бандиты приехали какие-то! Ну, ничего, я
вашему начальству все разъясню, и про стерву эту вашу в халате и про вас
тоже! Вы у меня с работы вмиг повылетаете!
- Понимаете, в чем дело, - я нарочито лениво тяну слова. - Такую травму
трудно заработать, упав с кровати.
- Что?
- Если бы она упала с такой высоты, было бы сотрясение головного мозга.
Или - что ещё хуже – ушиб - его же. А гематомка у нее на голове небольшая,
больше похожая на ту, которая остается от удара по голове кулаком.
- Да вы что такое несете?!
- Свидетелей не было, - совсем тихо говорю я. - Как она упала - никто не
видел. Поэтому и доказать вам это будет сложновато.
- Где доказать?
- А в суде. Знаете, в Уголовном кодексе есть соответствующая статья,
определяющая меру наказания за жестокое обращение с детьми? В лучшем случае
это вам грозит штрафом в сто пятьдесят минимальных окладов. И, в случае
чего, я с этой нашей стервой в халате легко засвидетельствуем то, что,
приехав на вызов, застали заплаканного ребенка со следами побоев. О чем
незамедлительно сообщим в УВД. А они, на основании этого, непременно
возбудят уголовное дело. Будет суд и, чем черт не шутит, возможно, даже
лишение родительских прав.
Да, это я, наверное, перехватил. У мамаши все лицо залилось стабильной
сочной краснотой. Пожалуй, сейчас у нее и впрямь появились проблемы с
давлением.
- Поэтому подумайте - нужны ли вам проблемы?
- Да как вы смеете?!. - шепчет мамаша.
- А вы как смеете? - повышаю голос я. - Вы растите ребенка, а он у вас в
такой тесноте, духоте и вонище живет, что и бомж застесняется. Себе дорогие
сотовые покупаете, а ей дешёвые игрушки суете. Лекарства, которые опасны для
детского организма, у нее в комнате храните, бесконтрольно от возможности
случайного приема ей этих лекарств. Вызвали бригаду "скорой помощи" вроде бы
к Маше, а сами, в нашем присутствии назвав её заразой, полезли к доктору с
жалобами на свое якобы болезненное состояние, мешая сбору анамнеза по
основному поводу вызова. Это как, по-вашему? Нормально? Порядочно? Девочка
нуждается в срочной консультации специалистов - а вы отказываете ей в этом
лишь по причине брызжущих из вас эмоций, совершенно не думая о том, что ее
здоровье вполне может оказаться под реальной угрозой в ближайшие 72 часа.
Наступает молчание, прерываемое нашим тяжёлым дыханием. Мамаша молчит, явно
не находит слов, чтобы достойно выразить бродящую в ней смесь ненависти,
страха, обиды и вины. Ибо опровергнуть сказанное мной она не может.
- Давайте - звоните, пишите, жалуйтесь. Я вас от телефона за уши не
оттаскиваю. Вы же не за ребенка своего беспокоитесь - на него вас в данный
момент плевать - вы нам хотите отомстить! Давайте, не стесняйтесь! Ну?
Звоните, расскажите нашему начальству, какие сволочи работают на выездных
бригадах - приезжают, хамят, морали читают, мешают детей воспитывать!
Пожалуйста!
Поворачиваюсь и ухожу в комнату, оставляя ошарашенную мамочку в коридоре.
Первое, что я вижу в комнате - это плачущую Машу и Офелию, прижавшую ее к
себе и гладящую по голове. Аккуратными движениями, минующими область ушиба.
Ребенок доверчиво жмется к ноге «стервы в халате», судорожно всхлипывая.
В проеме возникает мамаша, безмолвно созерцающая открывшуюся перед ней
картину. Удивительное дело - обе они не говорят ни слова! Воистину, только
дождик детских слез может погасить бушующее пламя взрослой ненависти.
- Собирайтесь в больницу, - тихо говорю я. - Берите свой паспорт, полис -
свой и ребёнка.
- Машенька, иди к маме, - говорит Офелия. - Помоги ей собраться.
Машенька слушается. Мама - о, чудо - тоже.

* * *

Всю дорогу мы ехали молча - Офелия сидела в кабине с водителем, мамаша,
нахохлившись, пристроилась на лавке, а Маша, с искренним любопытством вертя
травмированной головой, расположившись на носилках.
В приемном детской больнице дежурил наш совместитель - доктор Ованесян,
известный на педиатрических бригадах как «поющий доктор». Был он наделен
удивительным чувством эмпатии к детям, искренней любви и неподдельной
доброты. Сам не раз был свидетелем - самые противные младенцы, орущие во все
горло по поводу и без оного, моментально замолкали и начинали улыбаться,
стоило «поющему» появиться в комнате. Он всегда с удовольствием возился с
детками на вызовах, рассказывал им сказки, пел песенки, играл в «козу
рогатую» - вообще, блестяще владел богатым арсеналом хитростей, помогающих
расположить к себе ребенка и вызвать в нем положительные эмоции. Как
говорится, был он педиатр от Бога.
- А-а-а, бригада «Ух» - работает за двух! - радостно закричал он, когда
узрел нас всех, входящих в чистенькое приёмное, раскрашенное в теплых
розовых тонах.
- Наша бригада «Эх» - работает за всех, - мрачно сказала Михайловна. - Вот,
Аршак Суренович, ребенок с подозрением на сотрясение.
- Какое ещё сотрясение? Ну-ка, покажись! Ух ты, моя красавица! Да чтобы у
такой симпатюли сотрясение было! Дай-ка, дядя доктор посмотрит!
- Доктор Айболит, - не удержавшись, комментирую я.
- Доктор Ой-прошло, - смеется Ованесян, проворно ощупывая голову хихикающей
Машеньки. - Прошло ведь?
- Прошло, - прыскает девочка.
- А вы мне тут - сотрясение, сотрясение. Нет там ничего. Шишка будет, конечно, а так...
- А ну, глянь-ка дяде в честные рыжие глаза! Та-ак!
Признавайся, что у мамы украла? Шоколадку? Что глазки у тебя бегают, как две
мышки от кота? Знаешь, как мышки от кота бегают?
Михайловна оставляет на столе дописанный сопроводительный лист, направляется
к выходу. Я киваю «поющему» и направляюсь следом. Мамаша ловит меня за
рукав.
- Вы это... ну, не обижайтесь на меня. Ладно?
- А вы за ребёнком следите лучше. И лекарства из её комнаты уберите.
Офелия молча наблюдает за мной, стоя в дверях приёмного. Мы вдвоём
направляемся к фырчащей «Газели», забираемся по своим местам - она в кабину,
я в салон. Закрываем двери:
- У-у-у, сука! - дает волю эмоциям доктор. - Вонючка тасканная! Права она
качает, мать ее туда и оттуда! Жаловаться! Я т-тебе пожалуюсь, мразота!!
Валерка отворачивается, я торопливо закрываю окошко в переборке между
салоном и кабиной. Михайловна бушует минут десять, я успеваю тайком
перекурить, пуская дым в приоткрытый вентиляционный люк в потолке. Пусть уж
лучше орет здесь в пространство, чем на вызовах больным и их родным.
Впрочем, куда мне-то судить - я на «скорой» всего семь лет. Михайловна пашет
уже четвертый десяток, насмотрела и наслушалась вдоволь всякого, поэтому ее
эмоциональная лабильность в данном случае простительна.
Выматерившись напоследок, Офелия сдергивает со шпенька рацию.
- «Ромашка», бригада четырнадцать в детской больнице, свободны.
Некоторое время рация молчит, снабжая нас щедрым треском атмосферных помех.
- Четырнадцать, вы где?
- В детской больнице.
- Где?..
- В ! - рявкает Офелия. Слава Богу, отжав тангенту. - Детская городская
больница, приёмное отде-ле-ни-е!!
- Ясно. Вызов примите. Улица...
Записываю вызов в соответствующих графах чистой карты вызова. «Давление».
Нет, иногда я просто балдею с наших диспетчеров. Повод к вызову придуман для
того, чтобы бригада, катящая на очередное недомогание, хотя бы примерно
знала, к чему готовиться. Что - давление? Высокое, низкое, скачет, вообще по
нулям? Был случай, когда мы приехали на такое вот «давление» - соседи
вызвали, показалось, что плохо гипертонику, скулит за стеной больно
жалостливо. И наткнулись мы на трехдневный труп, обглоданный некормленой
домашней собакой. Кто скулил, пояснять, думаю, не надо.
Мы трогаемся с места. Все ещё серое утро, полное дождевых капель и низко
ползающих облаков. Следующее, надо понимать, будет аналогично этому. Но его
я уже жду, как зарплаты. Потому что в восемь часов этого мрачного утра я,
затянувшись последней за смену сигаретой, зашвырну ее подальше на газон (за
что непременно получу по голове от старшего врача, если увидит), зевну,
хрустну суставами и гренадерским шагом покину нашу подстанцию на двое суток.
Боже, как это всё будет нескоро!

* * *

Этот вызов был обоснован, на удивление мое и Михайловны. У бабушки была
прогрессирующая стенокардия напряжения, выдавшая ей с утра шикарный болевой
приступ за грудиной. Один из немногих плюсов работы с Офелией - с
«нормальными» больными она молчит. И на таких вызовах ей просто можно
гордиться. Бросив беглый взгляд на снятую кардиограмму, выслушав жалобы
больной, она коротко и ясно отдала распоряжения. Мы вдвоем с внуком усадили
бабулю, опустив ее ноги вниз, дали проглотить таблетку аспирина и
анаприлина, сдобрив все двойным пшиком «нитроминта». Отправив внука в машину
за кислородным ингалятором, я ввёл внутривенно гепарин. Мы посидели на
вызове, дожидаясь стабилизации артериального давления до рабочих единиц и
купирования болевого приступа. После чего, сорганизовав двух соседей,
спустили бабушку с третьего этажа на носилках в машину.
- Валера, с мигалкой в кардиологию, - распорядилась Офелия в окошко,
усаживаясь рядом с больной в салоне. - Антон, кислорода хватит?
- Баллон полный, доктор.
Взвыла сирена, и наша «Газель», разбрасывая синие блики на стекла домов и
автомобилей, понеслась по дороге. Ближайшие машины испуганно шарахнулись к
обочинам, когда мы вылетели на встречную полосу. Правильно, к чертовой
матери «пробки» и светофоры! Разгоняя городской транспорт воем и
периодическим «кряканьем», Валера домчал нас до третьей городской больницы
буквально за минуты.
Выгружать у приемного отделения больную пришлось нам с водителем. В
«тройке» - теоретически - есть санитары, но работают они почему-то только по
вечерам, а фельдшера приемного не снисходят до помощи при перегрузке
больного. Как и охранники - крупный товарищ в камуфляже, открывший нам
двери, тут же принял скучающий вид и отвернулся, не сымитировав даже попытки
принять участие в водворении бабушки на каталку.
- Ой-ой-ой, - запричитала бабуля, когда мы, не удержав, чуть не уронили её в
щель между разъехавшимися каталкой и нашими носилками. Офелия, кряхтя от
боли в сорванной когда-то спине, принялась нам помогать. Охранник только
искоса поглядывал на то, как мы, сопя сквозь сжатые зубы, разворачиваем
каталку.
Уже завозя ее в приемную, я от души пихнул его плечом.
- Подвинься, скотина.
- Выйдешь - разберемся, - пообещал охранник.
- Начинай оформлять больничный, придурок.
Да-а, а ведь раньше за собой такого не замечал. Пока с Офелией работать не
начал. Видно, с кем поведешься:
- Так-так, давайте сюда её, - распорядилась фельдшер приемного, появляясь в
дверях и уперев руки в бока.
- Без тебя знаю, - буркнула Офелия, оттесняя ее в сторону. - Дома мужем
командовать будешь! Врача лучше зови!
Ну вот, Михайловна снова завелась. То ли ещё будет, когда появится врач.
- Так, что у нас тут? - цокая «шпильками», в кабинет входит молодая девушка
в белом халате, с фонендоскопом на шее, брезгливо морща нос при виде нас.

Ясное дело, силен контраст: ее белоснежный халатик без единого пятна,
макияж, сверкающий лак на ногтях и запах дорогих духов - и мы, вспотевшие,
пыхтящие, с пятнами уличной грязи на брюках и белыми разводами от
гипохлорита на одежде.
- Не «что», а «кто»! - мгновенно реагирует Офелия. - Не о ящике помидоров
говорите, а о человеке! Больная у нас с нестабильной стенокардией!
- Вы приступ сняли?
- Сняли.
- А почему к нам привезли? У меня инфарктное забито, в терапии по двое на
койке лежат. Куда мне ее девать с вашим снятым приступом?
- Ваши проблемы! Мы ее обязаны госпитализировать - мы и госпитализируем!
- Интересные вы люди! А мне ее что, в коридор положить?
Понеслось!..
Для любого стационара отфутболить больного - это милое дело. Стоит только в
гуще патологий отыскать одну не свою - все, она тут же представляется как
доминирующая, и с именно этой патологией отправляют бригаду мотаться по
стационарам совместно с больным, пока нам не удастся впихнуть его куда либо.
Большую ошибку делает тот, кто отождествляет «скорую помощь» и стационар.
Это - абсолютно два разных государства, между которыми существует негласный
пакт о ненападении, который, однако, то и дело нарушается. И о
коллегиальности и единении здесь и речи быть не может.
Врач больницы уверен в себе - он на своей территории, в своих знакомых
четырех стенах, рядом многочисленный персонал, широкий ассортимент
диагностического оборудования, все условия для обследования, охрана,
наконец, на случай проявления посетителями недовольства. Больной же в стенах
стационара, как правило, тих и покорен. Здесь ему все незнакомо и пугающе,
здесь чужая обстановка и свои правила, придавливающая его как личность,
поэтому хамство персонала он сносит, как правило, молча и практически
безропотно. Кулаками махать начинают единицы. Врач же "скорой помощи" - это
его полная противоположность. Тут картина меняется диаметрально
противоположно. Мы уже на чужой территории, где все незнакомо, непривычно и,
зачастую, враждебно, по причине того, что «пока вас дождешься, сдохнуть
можно». А больные - наоборот, у себя дома, где чувствуют себя хозяевами
ситуации. И могут смело поливать нас грязью, зачастую пуская в ход руки,
потому что они «на своей земле».
Неудивительно, что между врачами того и другого лагеря давным-давно
сформировалась устойчивая глухая неприязнь. Понять можно и тех, и других. С
чего бы, например, радоваться врачу того же приемного отделения,
разбуженному в три часа ночи, бригаде "скорой помощи", привезшей очередного
больного, которого нужно, подавляя зевоту и раздражение, обследовать,
оказывать помощь, направлять в отделение и заниматься скучной писаниной
оформления истории болезни. Особенно, когда это случается не единожды, а
несколько раз кряду за ночь. Да и врачу "Скорой помощи" радости мало,
примерно в такое же время, метаться между больницами, туда-сюда перетаскивая
в любую погоду стонущего больного, дабы исключить разнообразные осложнения
течения различных заболеваний, заподозренных врачами приемных отделений.
Молчу уж о том, каково при всем этом самому больному.
Слава Богу, в подобных баталиях Михайловна поднаторела достаточно, чтобы
искать помощь со стороны. Я выхожу из кабинета, направляясь к выходу. Там
меня один обиженный ждет.
Охранник, завидев меня, стал демонстративно поигрывать бицепсами под формой
и мотать шеей туда-сюда. Для такого быка я довольно чахлым казался в роли
матадора.
Подхожу.
- Ну, служивый? На что жалуемся? Погоны жмут?
- Интересно, - с деланной задумчивостью оглядывает меня охранник, - если я
тебе сейчас в рыло заеду, что мне будет?
- Если я окажусь быстрее, - радостно отвечаю я, - то сломанная челюсть, пара
отсутствующих зубов и отбитые яйца. Если ты окажешься - то мгновенный вылет
с этой работы и оплата мне времени нетрудоспособности, плюс моральный ущерб.
А так как я очень чувствителен по природе своей, ущерб может оказаться
таким, что ты и за двадцать лет не расплатишься.
- Че, думаешь, напугал, да? Че, думаешь не вломлю тебе?
- Думаю, что не вломишь. Ты на свою рожу в зеркало посмотри - если
поместиться, конечно. Бычишься передо мной, а сам весь трясешься. А почему
трясешься? А потому что работенка у тебя непыльная - стоять тут весь день,
двери открывать-закрывать, бомжей выгонять, водку жрать после десяти и
медсестер за задницы хватать. И платят, небось, побольше, чем всей нашей
бригаде вместе взятой. А окажешься на улице - кому ты нужен будешь со своими
двумя классами образования?
- Слышь, ты чё цепляешься? - начинает нервничать секъюрити. Зацепили мои
слова про вылет с работы, надо полагать. - Тебе чё надо вообще?
- А тебе обидно, наверно, на рабочем месте оскорбления слышать? - участливо
спрашиваю я. - Стоял пацан, стоял, никого не трогал - и на тебе. Приехали,
пихают, хамят. Обидно ведь, а?
Молчит, сверлит взглядом.
- Да хоть дыру протри! - говорю уже злее и громче. - А мне, думаешь, не
обидно, что мой доктор, женщина уже в возрасте и не в самом лучшем здоровье,
тащит на себе полтонны весящую бабку, когда ты, лобяра здоровый, стоишь и
пальцем в носу ковыряешься? Ты тут задницу протираешь, в тепле и под
крышей - а мы по городу в такую погоду мотаемся, прём этих больных с пятых
этажей и из бараков, на себе. И ничего, не переламываемся!
Прохожу мимо него и направляюсь к машине. Слышу бормотание вслед.
- Морали мне тут читать будет, мудила засраный!
Поворачиваюсь.
- Учти - на месте этой бабули, в другой больнице, вполне может оказаться
твоя мама. И кто знает, может как раз сейчас где-то такой же скот, как и ты,
смотрит на то, как бригада корячится, пытаясь её под дождем переложить на
каталку и пальцем не пошевелит помочь, даже если её в грязь уронят.
Представь это, да поярче, в деталях. Авось, поумнеешь.

* * *

Так вот мы обслужили ещё три вызова. Мелочевка - два «давления», одну
«температуру». Все три банальны до безобразия. В первом случае у дедушки
кончился клофелин, на который его прочно посадил участковый врач, во втором
заскучала была наша постоянная клиентка, живущая по стабильному расписанию
«встал-потянулся-вызвал «скорую»-пошел в туалет-позавтракал». «Температура»
тоже интереса не представляла, Михайловна вдоволь порычала на мордатого
дядю, который встретил нас, укутанный в ватное одеяло по самые брови.
- Пообедать бы, - мечтательно произнес я.
Офелия промолчала, но потянулась к рации.
- «Ромашка», четырнадцатая свободна на Пальмовой.
- На станцию, четырнадцатая.
- Слава те, Господи! - размашисто перекрестился я. - Как по заказу.
Мы тронулись с места и успели отъехать даже на сто метров.
- Бригада четырнадцать, ответьте «Ромашке»!
- Твою мать! - в унисон среагировали мы.
- Слушаем вас, «Ромашка».
- Вызов примите - Морская, дом сто один с буквой «А», квартира два, вторые
роды!
- Ёпст! - вырвалось у меня. - Вот это попали!
- Не каркай, - оборвала Офелия. - «Ромашка», четырнадцатая вызов приняла.
- Четырнадцатая, как «Ромашку» слышали?
- Да приняли вызов!! - заорала Михайловна в рацию. - Один-четыре, мы
поехали!
Где-то надо мной взвыла сирена и заскрежетали вращающиеся маячки. Я,
хватаясь на ходу за носилки, стал лихорадочно перебирать хирургию,
разыскивая родовой набор. Стерильные перчатки, пупочные канатики, грушка для
отсоса слизи... А, черт! Срок стерилизации на груше истек уже неделю как.
Принял смену, называется, дубина!
- Надеюсь, у неё схваток нет, - пробурчал я, усаживаясь обратно на кресло.
- Мозгов у неё нет, - раздраженно ответила Михайловна.
- Может, и не понадобится хирургия, а?
- Может.
Машина влетела во двор пятиэтажки, распугав толпу ребятишек. От первого
подъезда к нам кинулся парень в кожаной куртке.
- Ваш-шу мать, врачи хреновы! Где вас носит?! Там уже ребёнок вылез!
- Бери хирургию! - рявкает Офелия.

Да и сам понял, не дурак. У меня тут же начинают трястись руки. Роды - это
страшное дело для бригады «скорой помощи». Раньше, давно, была
специализированная акушерская бригада, но сгинула в водовороте перестройки в
связи с урезанным финансированием. Нет, все мы, конечно, изучали в свое
время периоды течения родов и тактику родовспоможения вне стационара, но это
когда было-то! Мы и алгебру изучали тоже когда-то - а вспомнит сейчас кто
формулу квадратного уравнения? Поскольку роды не часто встречаются в нашей
работе, навыки и знания притупляются. А страх - обостряется. Проще иметь
дело с ножом, торчащем в животе у здорового мужика, чем с этой вот новой
жизнью, такой хрупкой и слабой, что и прикоснуться страшно.

---------- Сообщение добавлено в 18:50 ---------- Предыдущее сообщение размещено в 18:26 ----------

Мы врываемся в квартиру, сопровождаемые сочными матюками кожаного парнишки,
вихрем проносимся по коридору, спотыкаясь о брошенные на пол вещи. Я толкаю
рукой полуоткрытую дверь в комнату. Первое, за что цепляется взгляд - это
стонущая девушка, лежащая на кровати с широко расставленными ногами, лужица
крови на простыне и канат пуповины, тянущийся к неподвижно лежащему
синеватому тельцу.
- Что - дождались? - истерично орёт парень куда-то мне в затылок. - Не
дышит? Не дышит, ! Суки, гавнючьё, передушить вас мало!! Я вас отсюда,
твари, живыми не выпущу!!
Я, насколько могу быстро, начинаю разбирать родовой набор, раздираю
крафт-пакет, протягиваю Офелии стерильные перчатки. Она, мгновенно натянув
их на руки, поднимает младенца за ноги.
- Грушу!
Потрошу второй пакет, выуживая резиновую спринцовку. Офелия вводит ее в нос
новорожденного, несколько раз качает, отсасывая слизь, забившую носовые
ходы, потом, коротко размахнувшись, бьет его по ягодицам. Бессильно
болтавшаяся головка судорожно дёргается, и комната оглашается пронзительным
воплем.
Слава Богу! Жив, маленький поганец. И, судя по всему, даже доношен - больно
уж резво машет ручками и верещит.
Руки у меня дрожат все сильнее, пока я достаю ножницы и пупочные канатики.
Выкладываю все это на полотенце, надеваю другую пару стерильных перчаток, на
глаз прикидываю десять сантиметров от пупочного кольца новорожденного,
завязываю канатики на расстоянии двух пальцев друг от друга, обрабатываю
пуповину йодом.
- Потерпи, милая.
- Ой, вы что делаете? - вскрикивает роженица.
- Да лежи спокойно! - прикрикивает Офелия. - А ты воды теплой принеси! Если
дома есть марганец - добавь его туда, до слабо-розового цвета, не больше!
Это уже парню. На того вид орущего - живого - младенца подействовал, как
ушат холодной воды на самую макушку. Он молча уходит.
Щупаю пуповину на предмет пульсации. Не найдя, аккуратно, но быстро, щелкаю
ножницами, перерезая ткани. Девушка только слегка вздрагивает. Брызнувшую
ярко-алой кровью пуповину отжимаю пальцами, пока кровь не прекращает течь,
затем обтираю ее стерильной салфеткой и обрабатываю края йодом.
- Ой, щиплет!
- Ничего, от этого не умирают, - вяло шучу я. Щиплет ей, блин...
Прибывает миска с теплой, подкрашенной марганцем, водой, внесенная
утихомиренным парнем. Офелия Михайловна, вооружившись стерильными тампонами,
обмывает мордашку новорожденного, затем, взяв поданные мной салфетки,
начинает стирать с медленно розовеющего тельца слизь и околоплодные воды.
- Ты когда родила?
- А?
- Бэ! Родила когда? Сколько времени прошло?
- Минут пятнадцать, наверное.
- Как себя чувствуешь? Голова не кружиться? Тошнит?
- Нет, все нормально.
- А когда у тебя живот заболел? - самым наивным тоном задаю коварный вопрос.
- С неделю.
Офелия яростно сверкнула глазами, не прекращая обтирания хныкающего ребенка.
- И каким местом ты думала? Срок какой у тебя был?
- Тридцать семь недель. Да я думала, что это из-за запора все...
Из-за запора! O, sancta simplicitas[3]! Будучи второй раз беременной, на
подходящем уже сроке, она боль в животе списала на запор. Нет слов!
- Ой, тянет что-то там.
- Ясно, что, - бурчит Михайловна, оттесняя меня в сторону.
Действительно, пуповина, все ещё перехваченная канатиком, медленно
удлиняется, а над симфизом[4] медленно появляется выпячивание.
- Позыв на потуги есть?
- А?
- Ладно, все и так ясно.
Офелия надавливает ребром на область выше лобка - пуповина не втягивается.
- И-слав-те-Господи. Отошла нормально.
- Тянет сильно, - жалуется девушка.
- А ты потужься, - советую я. - Как по-большому ходишь, так и сейчас.
Она послушно напрягает мышцы пресса.
- Давай, давай, сильнее!
Большие половые губы расходятся, обнажая выползающее на свет божий что-то
жутко выглядящее, слизисто-синеватое.
- Больно!
- Не выдумывай! Ещё, ещё совсем чуть-чуть!
Я протягиваю руки, принимая удивительно тяжелый послед в подставленные
ладони.
- Медленно поворачивай в одну сторону, - командует врач.
Подчиняюсь, поворачиваю слизистый мешочек против часовой стрелки. Из
влагалища выскальзывают белесые нити.
- Ну, вроде все, - говорит Офелия. Разложив послед на руках, она начинает
рассматривать дольки. Пожимает плечами.
- Да вроде цел. Сейчас детское место посмотрю. Антон, обработай ее пока.

Я, снова вооружившись салфеткой, смоченной в теплой промарганцованной воде,
начинаю аккуратно обтирать наружные половые органы. Девушка хихикает.
- Что, снова щиплет?
- Нет, смешно.
- Действительно, - аккуратно стерильными ватными тампонами раздвигаю половые
губы и обсушиваю ими влагалище. - Со смеху лопнуть в самый раз.
- А как ребенок, доктор?
- Ребёнок как ребёнок, - отвечаю я. - Нормальный пацаненок родился.
Здоровый, если ты об этом.
- Ой, спасибо! - начинает улыбаться молодая мама. Ее глаза останавливаются
на оттопыренном нагрудном кармане моей формы. - А вы мне сигарету не дадите?
- Может, ещё за пивком сгонять?
- Извините!
- Антон, хорош балаболить! - обрывает врач. - «Шоков» вызывай в помощь.
- Иду.
Выхожу в коридор, сдирая с намокших от пота рук перчатки. Неласковый
парнишка, обильно поливавший нас матом по приезду, мнётся там же.
- Где телефон?
- Там.
Набираю родные цифры «03», некоторое время слушаю гудки.
- «Скорая», семнадцать.
- Мариша, это четырнадцатая на Морской. Мы роды приняли, но нам «шоки»
нужны.
- Что с ребёнком?
- Да все нормально, вроде, - отвечаю, косясь на ловящего каждое мое слово
парня. - На всякий случай.
- Ясно, ждите, сейчас пришлем.
Святое это дело - спихнуть своего пациента другим. Сразу настроение
улучшается. Я возвращаюсь в комнату, начинаю собирать разбросанный хлам.
Офелия укачивает плачущего ребенка. Девушка уже отошла от первичного испуга,
и даже начала улыбаться, поглядывая на свое чадо.
- Второй? - киваю на ребенка.
- Второй. Ирка первая, у бабушки сейчас.
- А этого как назовешь?
- Ой, как угодно, - смеется девушка. - Только не Антоном.
- Не понял? - обиженно привстаю с места. Вот уж, действительно,
благодарность. - Почему?
- Мужа так зовут, - хрипло поясняет стоящий в дверях парень. - А он, как узнал, что она беременна вторым, сбежал.
- А-а... Ты-то кто?
- Брат.
- Все понятно.
Минут через десять прибывают «шоки» - двенадцатая реанимационная бригада.
Бегло поздоровавшись, они быстренько забирают ребенка, упакованный в пакет
послед и родильницу, на носилках заносят в машину и так же стремительно
уезжают.
Мы с Офелией молча смотрим им вслед, стоя на крыльце подъезда. Устали оба,
мне сейчас сумка с хирургией кажется тяжелее трехэтажного дома. И
раздражающая дрожь в руках осталась. Чёрт, ведь ещё расходку писать!
- Ну, пошли, что ли, - бросает Михайловна.
Пошли.
- Эй! Эй, ребята!
У самой машины нас догоняет давнишний парень. Совсем прямо другой человек
стал - ни намека на агрессию:
- Вы, это, простите за то, что накричал на вас!
Они и слова одни и те же говорят. Post factum[5]. Когда говном сначала
обольют прилюдно. А извиняются - тихо и вполголоса. Но обижаться уже сил
нет, все эмоции перегорели на вызове.
- Просто, ну, за ребенка испугался, а вас, это, все нет и нет, вот. Ну, там,
если чем отблагодарить могу, вы скажите.
Я устало присаживаюсь на подножку машины, достаю сигарету.
- Да чего там говорить? Вон ларек, цены на пиво, думаю, знаешь.
- Понял! - радостно отвечает парнишка, бегом устремляясь к ларьку. Только
что не вприпрыжку. Ещё бы, так легко отделаться за «сук» и «гавнючьё». С
милицией бы он таким тоном пообщался!..
- Офелия Михайловна?
- Буду, буду, святое дело, - отвечает врач, не отрываясь от написания карты
вызова. - Как-никак, дитё родилось, да и сами чуть не родили.
Дружно хохочем. Прибегает парень, впихивая мне в руки пухлый пакет.
- Вот, возьми, земляк. Ты, это... вы как там называетесь, у себя? Я хочу вам
на «03» благодарность вынести.
- Да брось ты.
- Нет, я без задней мысли! Серьёзно, прямо сегодня позвоню.
- Звони, - безразлично отвечаю я. Сто раз слышали. - Бригада мы
четырнадцатая, врач Милявина, фельдшер Вертинский. Смена восемь-восемь.
- Лады. Ну, бывайте!
- Бывай.
Смотрю в пакет - там три двухлитровые бутылки «Очакова», несколько упаковок
с сушеными кальмарами, остальное пространство забито пакетами с сухариками.
- Вот и обед!
- «Ромашка», бригада четырнадцать на Морской, - доносится из кабины голос
Офелии.
- Какая бригада?
Даже не ругаемся. Рация, что стоит в диспетчерской, древняя, как помет
птеродактиля. Практически все отзвонки бригад приходится вычленять из
непрерывного треска и шипения.
- Бригада четырнадцать, один-четыре, - раздельно произносит врач. - На
Морской.
- На станцию, один-четыре.
- На станцию так на станцию. Поняли вас, «Ромашка».

* * *

Едем на подстанцию. Время обеденное. Наверняка сейчас в какой-нибудь фирме
по продаже сотовых телефонов захлопывают дверь, вещают табличку «Закрыто»,
достают из холодильника принесенные из дома бутерброды. И заживо загрызут
любого, кто посягнет на течение священнодействия процесса питания. Им
можно. От того, на час или на два позже они продадут очередную сверкающую
хромом мобильную игрушку, не зависит человеческая жизнь. Странно - а ведь
получают они куда больше нашего. Наша месячная зарплата - это их
трёхдневная. И зачастую так обидно становится, что те люди, работа которых
не так тяжела, ответственность перед обществом не так велика, а зарплата –
выше наших самых смелых ожиданий, имеют законное право на обед. А мы – не
имеем,получается. Нет у нас в расписании обеда с двух до трех. Есть
возможность «осуществления питания в свободное от вызовов время». А если нет
такого времени?
Положив голову на локоть, упертый в окошко переборки, слушаю рацию.
- «Ромашка», ответьте десятой!
- Слушаем вас, десятая.
- Мы свободны на Целинной.
- Запишите вызов - Лесная, дом восемнадцать, квартира сорок шесть, там
семьдесят один год, «плохо».
- С заездом на станцию можно?
- Нет, «десятка», вызовов много.
- Вас поняли.
Вот так. Ругнешься разве что про себя. «Десятка» поехала на очередное
«плохо». А плохо, скорее всего, бесчисленной по счету бабушке с приступом
артериальной гипертензии, у которой кончились таблетки. Или она таблеткам
просто не доверяет, а верит исключительно во внутривенные инъекции. Или
участковый врач, как часто они делают, сказал ритуальную фразу: «Будет
плохо - вызывайте «скорую». И вместо обеда бригада сейчас будет ломиться
сквозь пробки на улицу Лесную, чтобы минимум сорок минут провозиться с этой
бабушкой, угрохав все это время на выслушивание ее жалоб, снятие основной и
контрольной ЭКГ[6], ковыряние в ее заросших жиром руках в поисках ломких и
бегающих вен, назначение лекарственных препаратов, которые необходимо
приобрести, и схемы их приема. При этом зная, что ничего бабуля, конечно,
покупать не будет - больно хлопотно и дорого. В следующий раз она снова
вызовет «скорую». Так ей удобнее.
- Бригада восемнадцать, ответьте «Ромашке».
- Отвечаем!
- Вы где находитесь?
- Везем больного в нейрохирургию.
- Работайте быстрее. У вас меньше всех вызовов.
- Как умеем, так и работаем, «Ромашка»!
- Отзвонитесь из нейрохирургии.
А может, восемнадцатая больного давно уже сдала и стоит, сейчас,
спрятавшись где-нибудь за углом, а врач с фельдшером торопливо жуют
прихваченные с собой со станции пирожки, или купленные в ларьке рогалики.
Как воры, прячутся, от своих же бригад и от идейно озабоченных
доброжелателей, которым сам вид праздно стоящей машины "скорой помощи"
кажется оскорбительным. Ведь где-то же люди в этот момент умирают! А мы
стоим, банально жрём, вместо того, чтобы сломя голову мчаться и всех подряд
спасать! В первые годы работы в ответ на реплики таких вот товарищей мне
хотелось схватить их за шевелюру и как следует приложить головой обо
что-нибудь твердое и угловатое, пока оно не станет красного цвета. Ведь ни
один же из таких вот доброхотов, вызывающих бригаду к лежащему на улице
бомжу, елозящему в собственном дерьме и рвотных массах, не подойдет к нему
сам. Зачем, ведь испачкаться можно! Гораздо проще делать добро чужими
руками.
- «Ромашка», ответьте пятой!
- Слушаем вас, «пятерка».
- Маша, у нас тут конфликтная ситуация! Тут во дворе труп, нас не выпускают
родственники! У водителя отобрали ключи, угрожают избить!
- Сколько их?
- Много, все нерусские! И труп - тоже!
- Ясно, «пятерка», сейчас позвоним в милицию.
- Машенька, побыстрее! Они пьяные, с ними невозможно разговаривать! Орут!
- Дарья Сергеевна, сейчас сообщу! Бога ради, будьте там поспокойнее! Не
провоцируйте!
Вот так. Людская благодарность, мать её ети. Я слышал, как злосчастной
«пятерке» этот вызов передавали по рации. Повод к вызову - «посинел».
Здоровые и живые люди, как правило, не синеют. Это значит только одно - они
нашли эту пьянь уже тогда, когда наступило трупное окоченение, но вместо
милиции вызвали «скорую». И сейчас друг перед другом играют в скорбящую
родню. А местом приложения этого пьяного артистизма является наша бригада.
- Бригада семь, ответьте «Ромашке»!
- Отвечаем.
- «Семерочка», там нашу пятую бригаду на Горной не выпускают родственники.
Милиция обещалась быть не раньше, чем через час.
- Слышали по рации, «Ромашка». Нам ехать туда?
- Да, сгладьте там ситуацию, как сможете. Там девчонки одни с кучей пьяных
мужиков!
- Вас поняли, «Ромашка». Едем.
Милиция обещалась через час. Это значит, что раньше, чем черед два - три
часа их можно не ждать - проверено. А ведь только вид человека в форме
деморализует пьяных дебоширов. На «семерке» вся смена сегодня - молодые
крепкие ребята, да только что они могут? Если будет драка, мы же ещё и
окажемся виноваты. Закон не защищает медиков так, как правоохранительные
структуры. Это если на милиционера при исполнении напал, то сразу статья,
громадный штраф или срок. А в нашем случае все оформляется как «бытовуха»,
более того, на нас вполне могут подать в суд. Мол, не оказали помощь,
допустили смерть, «а что очки товарищу разбили», так это все только в
состоянии аффекта и горя безвременной утраты. И не в коем случае не в пьяном
угаре.
- «Ромашка», ответьте двенадцатой!
- Слушаем, один - два.
- У нас тут ДТП, четверо пострадавших, пришлите кого-нибудь для
транспортировки.
- Скольких сможете взять?
- Все четверо тяжелые, возьмём двоих.
- Секунду, один - два. Бригада девять, бригада четырнадцать, ответьте
«Ромашке».
Все, пообедали. Я молча протягиваю Валерке и Офелии по пакетику сухариков.
Врач устало берет в руку рацию.
- Бригада четырнадцать слушает!

 

[dimax]

* *

Нам достался толстый дядька армянской национальности, извлеченный из
раскатанной почти в лепешку когда-то шикарной «Ауди», с открытыми переломами
голеней и разбитой головой. Правда, к нашему приезду «шоки» уже успели
сделать все, что требовалось - остановили кровотечение, зашинировали и
перевязали болтающиеся отломки, поставили периферический катетер, в который
воткнули капельницу, наложили на голову гемостатическую повязку. Когда мы
подъехали, то еле протолкались сквозь гомонящую толпу, полностью
блокировавшую движение на дороге. Наш пациент лежал на асфальте, мокром от
крови, уже собравшейся сгустками, на вытащенной из машины клеенке. Толпа,
как водится, негодовала.
- Садисты, что творят, а? Человека на бетон голый, в самую кровищу положили!
- Вон, дрянь какую-то подстелили! Бомжей на ней, наверное, таскают, а тут
мужчина нормальный - а они его туда же!
- Во-во, ещё такие же приехали!
Распихивая доброжелателей, мы подбираемся, наконец, к больному. «Шоки» не
отвечают на ругань, потому как заняты реанимацией особенно тяжелого
пострадавшего - фельдшер с врачом проводят СЛР[7], с хрустом продавливая его
ребра и сопя мешком Амбу, второй фельдшер торопливо выволакивает из машины
дефибриллятор.
- Козлы, что ж вы делаете! Щас же всю душу из него выдавите! Смотри, смотри,
что творят! Врачи, мать их!
- Кто вас учил, дебилов? За что вам зарплату платят? Я, вот, когда в
больнице работала...
Старая песня. Удивительное дело - при любом мероприятии такого рода в толпе
находится как минимум с десяток медработников, которые, однако, скрывают
свою принадлежность к службе «Красного креста», пока нет медиков настоящих,
зато открывают рты, когда за дело берется бригада "Скорой помощи". И
начинают учить, указывать, распоряжаться! Где же вы были раньше, уважаемые,
со своими знаниями, умениями и навыками, когда больной кровью истекал, упав
с высоты? Когда горлом булькал и синел, вытащенный из воды? И, что самое
страшное, это умники ведь даже не думают, что творят, выкрикивая свои
комментарии. Им что - ляпнули, покрасовались, перед всеми эрудицией блеснули
и ушли. А толпа ловит каждое слово, особенно если состоит из родных и
близких. И, не приведи Господи, если больной умрет, нас же просто разорвут!
Не раз и не два бывали ситуации, когда приходилось убегать с вызовов,
уворачиваться от камней, от ножей и прочих попавшихся под руку атрибутов
выражения чувств разгневанной родни, после такой вот консультации со
стороны. Конечно, нам же умный человек из толпы сказал - а мы не сделали!
Потому больной и умер! И вовсе не потому, что у него вместо легких кровавая
каша, а мозги частично на асфальте.
Не отвечая на ругань, вытаскиваем с Валеркой носилки, начинаем осторожно
перегружать больного. Из толпы, оттолкнув самых активных, выходят двое
парней:
- Ребят, чем помочь вам?
Парни здоровые, крепко сбитые. И на вид - порядочные. Спасибо тебе,
неведомый покровитель усталых скоропомощников!
- Да, дружище, хватайся здесь! А ты - с того конца.
- Это, - неуверенно говорит парень - давай лучше мы тут сами, поздоровее
будем. Ты капалку свою придержи, а водила пусть пока заводится.
И то верно. Киваю. С посторонней помощью дело пошло быстрее, мы быстро
загружаем больного в салон. Я цепляю флакон с полиглюкином к крючку на
перекладине. Офелия, закончив строчить в карте вызова, пристраивается рядом,
доставая тонометр. Гляжу на стрелку манометра, пока она меряет давление.
Низковато. Больной в сопоре, на происходящее реагирует невнятным бурчанием.
Один зрачок у него визуально больше другого.
- Ушиб мозга, - комментирует Михайловна. - Внутричерепная гематома. АД[8] -
шестьдесят на двадцать. Шок. Замечательно, мать его. Антон, доставай
кислород, адреналин с атропином в карман, но пока не набирай.
- Ясно.
- Валера, с мигалкой в «тройку».
- Понял.
- Ребята, вам спасибо большое! Помогли.
- Да ладно, - засмущался один из них, уже вылезая. - Меня самого как-то
девчонка с «неотложки» на пляже с того света вытащила, когда тонул. Я
теперь, на всю жизнь, короче.
Крупица золота ты, дружище, среди кучи дерьма. Огромной кучи. Над головой
взвыла сирена, толпа шарахнулась, когда «Газель» тронулась с места. Валерка
для эффекта ещё пару раз «крякнул», разгоняя самых непонятливых.
- Дави их к чертовой матери! - неожиданно крикнула Офелия. - Быдло, стадо
бешеное: у-у-у, твари! Всех бы вас вот так!
Молча достаю кислородный ингалятор, начинаю протирать маску спиртом. Нет, не
то, чтобы я был согласен с Михайловной, но где-то я её понимаю. Человек, как
личность, прекрасен, слов нет, и жизнь его бесценна. Но в толпе нет места
личности, толпа - это дикое, необузданное образование, зачастую не имеющее
ничего общего с homo sapiens[9]. Это - homo vulgus[10], страшное, мыслящее
спинным мозгом существо, и отождествлять его с чем-то разумным ошибочно.
- Валер, дай рацию!
Водитель, не оборачиваясь, протягивает ее через окошко в переборке.
- «Ромашка», ответьте четырнадцатой!
- Какая бригада отзванивается?
- Один-четыре!! - ору я.
- Отвечаем, один - четыре.
- У нас тяжелый больной, позвоните в приёмное третьей больницы, чтобы
встречали.
- Кто нужен?
- Здесь ЧМТ и переломы голени. ЧМТ с ушибом головного мозга.
- Всё ясно, сейчас позвоню.
Офелия, не снимая фонендоскопа, одобрительно кивает.
Мы с воем несемся по улице. Я удерживаю одной рукой кислородную маску на
лице больного, другой - его самого, чтобы на очередном повороте он не улетел
в проем между носилками. Смешно - в американском кино про очередных
суперменов из «911» у них носилки были оборудованы фиксационными ремнями, не
дающими больному сползти. Для наших носилок такие ремни почему-то не
предусмотрены. Предполагается, вероятно, что на наших больных не действуют
законы инерции. Михайловна держит руку на шее пострадавшего, ловя слабый
пульс на сонной артерии.
- Как он? - ору сквозь грохот машины и размещённого в ней инвентаря.
- Жив! - кричит в отчет врач. - Тяжёлый! Господи, дай довезти только!
Довозим. У приемного травматологического корпуса «тройки» нас встречают
родственники пострадавшего - видимо, «шоки» им сообщили, куда его повезли.
Громче всех кричит крупногабаритная дама, вероятно - жена нашего пациента. С
ней ещё несколько мужчин, преимущественно кавказских кровей.
Насколько можно быстро, мы перекладываем больного на каталку. В приёмном нас
уже ждет нейрохирург с травматологом и четверо солдат. Солдатики здесь
работают «лифтом», поскольку настоящий грузовой лифт на ремонте. Рядом с
больницей находится воинская часть, и с ней есть договоренность - на время
ремонта больных наверх таскают проходящие срочную службу пацаны. Не думаю,
правда, что кто-то спрашивал их мнения.
- Как он, а? - теребит меня дородная дама, в норковой шубе и обшитом
блестящими побрякушками шарфе. - Жив? Или нэт? Умэр, да? Умэр?
- Да никто не умер, - отмахиваюсь я. - Жив. Все вопросы к специалисту.
Мотаю головой в сторону нейрохирурга, склонившегося над больным и что-то
спрашивающего у Офелии. Дама оставляет меня в покое и устремляется к ним.
Пристроившись в уголке, собираю ингалятор. Шины уехали вместе с больным в
отделение, выпрашивать их сейчас бесполезно. Придется заезжать потом, если
будет вызов рядом. Бардак, всё-таки. За них я несу ответственность. Но
никого это не колышет.
Выхожу на крыльцо. Валерка, пристроившись у капота, хрустит сухариками.
- Ну, как он там?
Пожимаю плечами. Как он там? Как судьба распорядиться.
- Денег отстегнули?
- Кто - эти? - презрительно сплевываю. - С чего бы?
- А я тут стою, поглядываю - они на двух «Лексусах» прикатили. Вон, видишь,
стоят.
- Стоят, - соглашаюсь я.
- А ведь врачам больничным сейчас отстегнут, - развивает мысль Валера. - Так
ведь? Ну, за уход там, за лекарства, за процедуры.
- Не без того.
- Ну а вы что - не врачи, что ли?
- Мы, Валер, извозчики, - зло отвечаю я. - Лошади мы ломовые. А лошадям не
платят. Ты посмотри наш суточный отчет по подстанции - до полутора сотен
перевозок бригады делают. Кровь в детскую, специалиста в ЛОР, бабку с
вывихом на квартиру, деда-инвалида на процедуры. Один урод полупьяный мне в
маршрутке заявил как-то: «У нас в городе нет "скорой помощи" - у нас есть
санитарные машины, занимающиеся перевозками».
- Это когда бумага с милиции на станцию пришла? - усмехается Валера.
- Да. Жалко, я ему ничего сломать не успел, только глаз подбил. Я со смены
ехал, ещё на «психах» работал тогда, устал, как собака - да под утро труп на
вызове.
- На «психах» - труп?
- Труп. Парень молодой, из армии в увольнение пришел, а обратно идти не
захотел. Били его там, в части, или что ещё похуже - не знаю. Закрылся он в
комнате и не выходил, а когда менты дверь ломать стали, нож себе в живот
воткнул. Воткнул - и ещё вверх им протянул.
- Ни хрена себе! Харакири прямо.
- Харакири, - угрюмо подтверждаю я. - Пока мы приехали, там весь пол в
крови, а эти бараны с автоматами даже рану ему не перевязали. Когда доктор
спросил, какие меры они приняли после нанесения себе больным ранения, один
ответил: «Мы вас вызвали». Пока парня везли, он плакал, маму звал, говорил,
что не хочет в армию, обещал в институт поступить. Юристом, кричал, хочу
стать. Представляешь, Валер? Утро, холодина, вонь в машине кровью, кишечным
содержимым и газами, а он за твою руку пальцами, в крови и дерьме
измазанными цепляется, и тебе это все говорит. Глаза дурные-дурные: Так и
умер он, в меня вцепившись. Попытались мы его покачать, когда уже к «первой»
подъезжали, да толку с того? При такой ране ОЦК[11] ничем ты не восполнишь.
С меня семь потов сошло, пока мы с Костей его раздышать пытались. И после
этого всего слышать такое в маршрутке от какой-то алкоты, которая никогда
смерти в глаза не видела?
- Тогда тебя Психом и прозвали? - интересуется Валера.
- Нет, не тогда.
- Один - четыре, четырнадцать, ответьте «Ромашке»! - доносится из кабины.
- Проснулись, блин! - тяну руку. - На связи, «Ромашка».
- Вы больного сдали?
- Сдаем.
- Как сдадите - приезжайте на станцию без звонка.
- Вас поняли.
В дверях приемного показывается Офелия, красная, как переходящее знамя
социалистического труда. Интересно, что это ее так:
- Антон! Тебя где хрен носит?! Иди сюда!
Недоумевающе переглядываемся с Валерой. Захожу в приёмное, конвоируемый зло
сопящим доктором.
- Что случилось-то? - спрашиваю в полголоса, пока идем.
- Скандал, - также тихо отвечает Офелия.
Я на ходу снимаю с пояса сотовый и кладу его в карман ее халата. На всякий
случай.
Больного уже нет, его увезли «лифтом», остался только фельдшер приемного,
молодой незнакомый врач и толпа родственников.
- Ты медбрат, да? - хватает меня за рукав один из родственников.
Неторопливо выдергиваю рукав.
- Медплемянник я. Руки при себе держи.
- Тихо-тихо, - предостерегающе говорит врач приемного. - Без эмоций,
пожалуйста. Вот, гражданка Чолокян жалуется, что у её мужа при себе был
бумажник, в котором было две тысячи долларов. Сейчас, при осмотре,
оказалось, что при нем бумажника нет.
- И на что мы намекаем? - сразу стала ясной причина необычного цвета лица
Офелии. - Что мы его вытащили?
- Тише!
- Слуший, отдай па-харошему! - внезапно фальцетом выкрикивает на все
приёмное давнишняя дама. - Ты этот деньги заработал, да? Зачем взял?!
- Кто у тебя что взял?! - взрывается за моей спиной Офелия. - Ты совсем
охренела, корова толстозадая?! Мы твоего мужа с того света тащили через весь
город - это ты так спасибо говоришь?!
Офелию тут же толкают в плечо. Сильно толкают.
- Ти каво каровой называещь, э? - зло шипит толстопузый мужик, со сросшимися
на переносице густыми бровями и недельной щетиной на роже. - Щас в бащка
палучищ за карова, понял, э, я твой маму...
Я прерываю непереводимую игру слов с использованием местных выражений,
вставая между доктором и этой тушей.
- Выражения выбирай, земляк! С женщиной разговариваешь!
- Э-э, ти хто такой, а? Ты дэнги верни давай!
- Кто видел, что я эти деньги брал? - спрашиваю я.
- А кто брал, э? Шел по улыца - был дэнги, ехал в «ськорая» - нэт дэньги!
Кто брал, э?
- Доктор, вызовите милицию, - внезапно произносит Офелия. Врач приёмного
молча смотрит на нее. - Вызывайте, ну!!
- Что ти нас свой милиция пугаищ? - взвился толстяк. - Нам твой милиция до
одын мэст, понил!
В доказательство он звучно хлопает себя по обширной заднице. Родня
одобрительно загомонила.
- Нет, все правильно, - пожимаю плечами я, пряча руки в карманы куртки.
Чтобы не было видно, как они трясутся. - Вы хотите разбираться - будем
разбираться. Вы обвинили нашу бригаду в хищении довольно крупной суммы, безо
всяких оснований. Есть такая статья в Уголовном Кодексе, называется
«клевета». Пусть милиция разбирается, снимает отпечатки пальцев с нас - и с
вас тоже. А потом в суде насчет клеветы поговорим.
- Какой «в суде», э? Какой «суде»? Ти хто такой?! Ти, сапляк, как базарищ?!
В переносице вспыхивает шар боли, разливаясь по лицу. В себя я прихожу на
полу, куда грохнулся, расшвыряв стоящие для посетителей стулья. Нос саднит и
кажется чужим, а на шею по подбородку стекают две теплые струйки. Врач
приемного куда-то исчез, фельдшер разглядывает происходящее с широко
открытым ртом, держа в руках телефонную трубку.
- Вот это уже будет самооборона!
Поднимаюсь, держась руками за угол стены - и, коротко размахнувшись, изо
всех сил врезаю не ожидавшему удара толстяку между ног. И, пока он
сгибается, открывая пасть для пронзительного вопля, добавляю сверху локтем
по темени. Кто потом меня ударил, я уже не видел, потому что скорчился на
полу, защищая от посыпавшихся ударов лицо. Один раз попытался подняться - и
получил носком ботинка в живот. Решил больше не пытаться.
Веселье заканчивается тем, что меня рывком поднимает с поля фигура в
камуфляже.
- Ты как, зёма? Живой?
- Не уверен. Нос цел?
- А?
- Нос, говорю, не сломан?
- Да нет, вроде. Кровищи только!..
Оглядываю поле боя. Да, кровищи и впрямь хватает, что на мне, что на полу:
За нас вступились те же четверо солдат, которые поднимали больного в
нейрохирургическое отделение. Трое самых активных родичей лежат на полу, со
скрученными руками, придавленные солдатскими «берцами». Один активно
отплевывается, украшая бетонный пол приемного алыми пятнами и осколками
выбитых зубов. Родня помоложе, не такая боеспособная, в количестве трех
человек, прижата в угол, совместно с матерью семейства невесть откуда
взявшимся охранником, поигрывающим дубинкой.
Мой друг толстяк привалился к стене, очумело водит головой по сторонам, явно
не понимая, где находится. Я подхожу к нему, провожу рукой под носом, пачкая
пальцы в крови, и размазываю по его физиономии.
- За это я тебя посажу, сука, - тихо, но отчетливо произношу я. - Сгниешь на
зоне, жирная мразь, и никакие деньги тебе не помогут.
- Антон, прекрати! - Офелия, вооружившись неизвестно где взятым марлевым
тампоном, смоченным, судя по запаху, перекисью водорода, поворачивает мое
лицо к себе и начинает вытирать кровь. - Ты как? Голова?
- Нет, все нормально, кажется. Нос разбил.
- Что здесь происходит?
А вот и кавалерия. Два ОМОНовца и участковый. Вовремя, как всегда. После
этого ещё говорят, что «скорая» долго едет!

* * *

Разбирательство заняло аж два часа. Один плюс - после всего этого аппетит
пропал. Мы ещё долго переругивались, объясняли что-то, подписывали массу
каких-то бумаг. Михайловна хотела вообще снять меня с линии и оформить
производственную травму на месте, на что я ответил отказом, боюсь - грубее,
чем хотел; поэтому некоторое время мы потратили ещё и на взаимное пререкание
на повышенных тонах. В общем, написав с нашими кавказскими друзьями обоюдно
обвиняющие заявления, мы разошлись. Предварительно, правда, участковый
внимательно и безрезультатно осмотрел нашу машину на предмет завалявшегося
или припрятанного бумажника.
- Антош, чего это с тобой?
А, ну да, Валерка же был на улице, не видел всего.
- Это, Валер, благодарность.
- Да что же это они, суки?!.
- Ну-ну, тихо! - хватит с меня лично разбирательств. - Не шуми! Милиция тут,
пусть дальше она решает.
- Решит она! - бурчит Валера, заводя машину. - В лапу им эти черномазые
сунут и закроют дело.
- Без моего согласия и росписи - не закроют. Поехали.
Едем на станцию, как обещали, без звонка. Я, потирая ушибленный нос,
рассказываю водителю в окошко подробности происшедшего в приемном, Офелия
периодически вставляет матерные комментарии. Въезжаем во двор подстанции. Под козырьком стоят три машины - реанимация,
«психи» и машина пятой бригады.
- Маловато, - морщусь я. - Сейчас опять сорвут куда-нибудь.
- Пока не пообедаем - хрен я куда поеду, - клятвенно обещает Офелия. - Я
карточки пока сдам, а ты чеши в комнату, ставь кипяток.
Заходим в приёмное. Я направляюсь в заправочную, засунуть сумку в бригадную
ячейку. Хорошо, что там никого нет. Захожу, стараясь держаться спиной к
окошку. Не помогает.
- Антошка, что с тобой? - ужасается Машенька, сменившая Яночку, из-за
решетки. - Ты чего весь в крови?
- А? - оглядываю свою форму. - А, ч-чёрт!!
Вся грудь залапана не замеченными мной, ставшими уже бурыми, пятнами.
- Это кто так тебя?
- Да никто меня. Больного везли, а пока перекладывали в «тройке»,
испачкался:
- Бреши больше! Вон, как нос распух! Иди сюда, хоть перекисью рубашку
замочи, а то потом не отстираешь.
Послушно плескаю перекись на кровавую корку, украшающую нагрудный карман и
окрестности, остервенело тру пенящуюся жидкость салфеткой.
- На вызове, что ли?
- ФЕЛЬДШЕР ВЕРТИНСКИЙ, ЗАЙДИТЕ К СТАРШЕМУ ВРАЧУ! - прокатывается по
коридору.
- Спасибо за перекись, Машунь, - бросаю грязную салфетку в бак. Что ж,
прекрасный повод отвертеться от объяснений. Хотя, сдается мне, позвали меня
именно за ними.
В кабинете старшего врача, помимо нее самой, на стуле нахохлилась угрюмая
Офелия, раздраженно постукивающая ручкой по исписанному листу бумаги, а на
диване расположилась «пятерка» - Дарья Сергеевна и утренняя девочка Алина,
шмыгающая носом и потирающая опухшие от слез глаза. Обе, положив на колени
по тому «Справочника лекарственных средств», пишут объяснительные.
- А вот ещё одни, - мрачно констатирует Надежда Александровна, протирая
очки. - Герои дня. Дашке хоть халат порвали. А ты как, Вертинский?
- Жить буду.
- Будешь, будешь, куда ты денешься. Садись, где место есть, пиши.
- Что писать-то?
- Как все было, пиши. В деталях.
- Может, дашь хоть пообедать мальчику, а? - зло доносится из угла. - Ему нос
расквасили так, что вообще с линии снять надо, а ты со своими писульками!
- Офелия, прикрой рот, а? - тут же взъярилась Надежда Александровна. - Ты
меня уже с утра задолбала! Написала - топай в комнату, обедай! А у меня своя работа!
Диспетчера, находящиеся в смежной с кабинетом комнате, тут же навостряют
уши.
- Работа у неё, япона мать! - ядовито цедит Михайловна. - Тебе, кроме твоих
бумажек, на хрен никто не нужен! Хоть сдохни, а бумажку дай! Все правильно,
так и надо!
- Слушай, ты!..
Под стихийно возникшую шумную перепалку я падаю на диван радом с Алиной,
стараюсь собрать мысли в кулак, вспоминая гадостный инцидент в приемном
«тройки». На ум, однако, лезут одни ругательства. А их в официальный
документ не поместишь.
- Ты как? - шепчу девочке.
- Нормально, - едва слышно отвечает она. - Чуть не побили нас.
- Милиция когда приехала?
- Она вообще не приехала. К нам «психи» приехали, нас отправили сюда, а сами
там остались, с трупом.
- Молодцы.
Громко бабахает дверь, заставив зазвенеть стекла в окнах. Офелию надолго не
хватило. Надежда громко и шумно дышит, достает из кармана халата флакончик с
сальбутамолом. У нее астма, ей нельзя так кричать:
Некоторое время в кабинете царит относительная тишина, прерываемая звонками
линий «03» и голосами диспетчеров. Мы старательно пишем, каждый свое.
Наконец, Дарья Сергеевна с Алиной дружно встают, щелкая ручками, оставляют
на столе у старшего врача объяснительные и выходят. Ловлю на себе робкий
взгляд Алины перед тем, как она закрывает дверь. Почему-то на душе сразу
теплеет, и даже ушибленный нос начинает саднить не так сильно.
Я торопливо дописываю предложение и протягиваю выстраданное Надежде. Та, не
читая, раздраженно швыряет лист куда-то в бумаги.
- Работать сможешь? - спрашивает она, не глядя на меня. - Или снять тебя с
линии?
- Не надо меня снимать. Переживу.
- Иди тогда, обедай.
Когда я вошел в комнату, чайник уже выбрасывал струю пара, колыхая им
веточки свисающего со шкафа чего-то вечнозелено-плетущегося, заботливо
взращиваемого Офелией, и обильно увлажняя приклеенный неизвестно кем и зачем
плакат «Классификация катетер-ассоциированных инфекций». Офелия бряцала на
столе посудой, в чем ей помогала упомянутая Дарья Сергеевна, кромсающая
городскую булочку. Надо же, Михайловна гостей позвала! Небывалое дело. За
спиной Офелии вижу Алину, рассыпающую кофе и сахар в четыре рядком
поставленные чашки. А вот это уже приятный сюрприз.
- Заходим во двор - а там псина здоровая, - продолжает разговор Дарья,
ловко орудуя ножом. - Алинка калитку открывает, а эта тварь кидается! Как я
успела ее обратно затащить - сама не знаю. Ору им «Уберите собаку!» через
забор, а они, как мешком стукнутые, все одно талдычат: «Она не кусается».
Кой хрен там не кусается, когда у нее слюна с клыков капает!
- Что за собака? - интересуюсь я, усаживаясь на свою кушетку.
- А-а, Антон пришел! Иди, все готово уже, - улыбается Дарья. - Алиночка
салатик вот принесла из дому, сама делала. Она у меня вообще умница такая.
Вы знакомы?
Девочка густо краснеет и начинает разглядывать затертый многочисленными
швабрами линолеум на полу.
- Да знакомы, знакомы, - пододвигаю Алине стул. - У тебя от тети Даши ещё
ушки не опухли?
- Нет, - ещё сильнее смущаясь, шепчет девочка.
- Скажешь тоже, опухли! - смеется Дарья Сергеевна. - Кто бы говорил,
балаболка ты моя! Когда вместе работали, кто мне всю ночь про психов своих
сказки рассказывал?
- Ладно, хватит языками трепать, - прикрикивает Офелия, разливая кипяток по
стаканам. - Ешьте, пейте, пока не дернули опять куда-нибудь.
Дружно садимся. Я накладываю салат в тарелку и ставлю ее перед стесняющейся
Алиной.
- Держи. И попробуй не оставить ее чистой.
Тетушки смеются.
- Кавалер, смотри-ка! Алинка, ты с ним повнимательнее! Поматросит и бросит!
- Ой, кто бы говорил! Сами, я так понял, из монастыря на ССМП[12]
перевелись?
Обед у нас проходит быстро, долго рассиживаться нам диспетчера не позволят.
То, что мы сейчас на станции, отнюдь не говорит о том, что вызовов нет. Они
всегда есть. Но есть и определенная категория вызовов, которые могут
подождать. Конечно, сами вызывающие с нами бы никогда не согласились по
этому вопросу. Но со временем работы на бригаде чувство вины, что мы сидим,
а кто-то нас ждет, здорово притупляется. Обстоятельства тому способствуют. И
двухчасовой давности инцидент в «тройке» - тому пример. Фактически, в
качестве благодарности за то, что мы живым, быстро, правильно и бесплатно
довезли травмированного мужика в больницу, я схлопотал по носу. Это не
способствует нарастанию энтузиазма.

А поскольку подобные варианты людской благодарности на нас сыплются каждую смену,
в той или иной степени выраженности, энтузиазм гибнет окончательно, буквально
после месяца работы. Ждут? Ну и мать их так, пускай ждут, их много, и всех все равно не вылечишь.
Жутковатая философия, если посмотреть со стороны. Но ее не минует никто из
тех, кто работает на "скорой помощи". Предполагается, что врач должен любить
больных, или, по меньшей мере, преисполняться к ним сочувствием и
состраданием. Но нигде не сказано, что и больной должен любить врача. А раз
не сказано - никто и не пытается. Вот, в итоге, и вырастает у нас эта глухая
обоюдная ненависть. Как нам взахлеб говорят жалобщики и недовольные - мы им
всем «должны». Должны быстро приехать, должны качественно оказать
необходимый объем помощи, должны тащить их на руках, должны дышать их вонью,
ковыряться в их язвах, слушать их бесконечные жалобы: мы же давали клятву
Гиппократа! Этой пресловутой клятвой они размахивают, как флагом, перед
нашими носами. А кто ее читал, эту клятву? Да, мы должны, но никто не
говорил, тем более - старина Гиппократ, что мы должны это делать бесплатно.
Сам он, кстати сказать, драл со своих пациентов за свою сердечность и
правильность втридорога. И мгновенно послал бы к Аиду в Тартар любого, кто
пискнул бы что-то в отношении «долго шел» и «плохо полечил». Только об этом
никто не вспоминает.


Странно, ведь у нас в стране уже давно сложились отношения, далекие от
коммунистических заветов хитрого деда Ульянова и близкие к ненавидимым им
капиталистическим идеалам. Все мы уже соглашаемся с тем фактом, что человек
человеку давно стал лесным санитаром, что «не подмажешь - не поедешь», «как
платят - так и работаем», «без поливки и капуста сохнет», «бесплатный сыр
только в мышеловках» и так далее, и так далее. Но, тем не менее, медицина
почему-то выпадает из этой схемы товарно-денежных отношений, как некое
инородное тело. Иначе почему, при общей осведомленности о размере наших
зарплат, о тяжести нашей работы, об огромном психоэмоциональном напряжении,
тяжком грузе ответственности, несомненном вреде для здоровья бессонных ночей
и нерегулярного питания, отсутствии самих условий для качественной работы мы
ещё оказываемся кому-то должны?
- Анто-он!
- А? Что? - встряхиваю головой.
- Чего задумался, спрашиваю? Кофе пей, остывает.
- Ничего, не подавлюсь.
Мрачные мысли приходят за едой какие-то.
- БРИГАДЕ ПЯТЬ, ПЯТОЙ!
- О, только подумала, - горестно восклицает Дарья. - Ладно, хоть дожевать
успели - и то хорошо. Алиночка, ты как?
- Я уже.
- Ладно, тогда моем тарелочки.
- Да идите вы, Бога ради! - машет руками Офелия. - Сами помоем!
- Но...
- Иди, иди, не буди во мне зверя! Вот ужинать к вам придем, тогда и помоешь.
Дарья смеется, выходя с Алиной за дверь. Михайловна сгребает тарелки в
стопку.
- Вилки захвати!
- Захватю, - усмехаюсь я.
- ЧЕТЫРНАДЦАТЬ!
- И воткни им в глотки! - мгновенно свирепеет Офелия. - Или ещё куда! Что за
люди, мать их душу, ни пожрать нормально не дадут, ни посрать!
- Я за карточкой! - торопливо отвечаю я, поспешно выходя из комнаты.

* * *

Так мы обслужили ещё три вызова, пока день катился к закату. Хмурые тучи на
время решили сделать перерыв, и сквозь рваные прорехи в них проглянуло
холодное вечернее солнце, залив багровым светом уставший город. Голые ветки
платанов, зябко трясущие остатками листьев, заалели. Река, несущая смытый с
верховьев древесный мусор, казалась рекой крови.
Наступило время вечерней пересменки. С семи до восьми у нас менялись
водители - и машины тоже. Уж не знаю, кто придумал это, но готов убить его
на месте, не задумываясь о последствиях. Это значило, что вместо того, чтобы
хотя бы час полежать, вытянув гудящие от усталости ноги, мне придется
таскать в другую «Газель» все медицинское барахло и заново распихивать его
по местам. А потом, засучив рукава, натягивать перчатки и драить все
гипохлоритом.
Станция полна машин, приехавших и уезжающих, привычно бегают фельдшера,
привычно перекрикиваются водители, воюя за место, кто-то яростно сигналит,
требуя отойти с дороги, кто-то, пыхтя, перебрасывает вещи. На крылечке
столпились амбулаторные больные, круглыми глазами рассматривающие
мельтешащую перед ними медицинскую толпу. В недобрый час они пришли, честное
слово. Нет ничего хуже, чем обратиться за медицинской помощью куда-либо - не
только к нам - в беспокойный момент пересменки, когда предыдущая смена
практически ушла и ей уже ничего не нужно, а нынешняя ещё не заступила, и ей
тем более ничего не нужно.
В ночь к нам на бригаду приходит водитель Гена - редкостный гад и
скандалист, которого ни я, ни кто ещё из нашей бригады терпеть не можем. На
каждое твое сказанное слово у него найдутся пять, и все нецензурные. В
отличие от воспитанного Валеры, этот и пальцем не шевельнет по поводу помощи
в переносе инвентаря. Впрочем, нет - перегружать вещи я его, после двух
неофициальных стычек и одной вполне официальной докладной, уже научил. Но из
вредности он не расставляет их по местам, а сваливает в кучу у самой двери
салона, и тебе, дабы навести порядок, приходится проявлять навыки
профессионального альпиниста, чтобы попасть внутрь.
Вот и сейчас я, отстояв очередь в заправочной на пополнение медикаментами
сумки, открываю дверь машины и вижу ожидаемую картину. Мало того - чехол с
шинами и костылями втиснут так хитро, что полностью перегораживает вход,
упираясь одним концом в поручень на лавочке, а другим - в печку.
- Вот же козёл!
Чертыхаясь, начинаю растаскивать барахло. Свет в этой машине включается
только из кабины, кабина - естественно - аккуратно закрыта на ключ, а сам
Гена предсказуемо отсутствует. В полутьме догорающего дня я крабом ползаю по
салону, распихивая инвентарь по ящикам и пристегивая его крепежными жгутами.
- Посветить, Псих?
- В ухо себе посвети! - морщусь от бьющего в лице света фонарика. - Серега,
ну убери!
Луч перемещается на потолок, рассеиваясь по белой обивке. В кабине светлеет.
- Ковыряйся.
- Помог бы лучше, - ворчу я. - Торшер ходячий.
- Как вы сегодня?
- Да нормально. Тринадцать вызовов, все по Центру. А вас?
- Терпимо. На Горную вот прокатились, там нашу пятую бригаду прижали.
- Слышал. Что там было-то?
- Ты всё рассовал? Пошли в комнату, кофейку организуем, тогда и расскажу.
Киваю. К чёртовой матери эту машину, в конце-концов. Обойдется и без влажной
уборки в этот раз.
Я хлопаю дверью, и мы с Серегой направляемся к крыльцу, по пути обмениваясь
с приветствиями с проходящими мимо медиками и водителями. Мимо пробегает
Мариша, сменившаяся из диспетчерской. У нее ещё ночное дежурство в
инфекционной больнице, поэтому она убегает раньше.
- Антош, ты как?
- Да хоть сейчас, - шутливо хватаю ее за талию. - Успеем за десять минут?
- Мы же - «скорая помощь»! - смеется она.
- Пошли, пошли, - тащит меня Серега. - Потом зажиматься будешь. Пока,
Маринка!
- Пока, мальчики!


Приёмное полно народу, стоит нескончаемый гомон голосов. Не знаю, почему, но
я люблю всю эту суету, непрекращающийся водоворот людей в зеленой форме.
Нет, не в белых халатах. Терпеть не могу эту песню, как и само название.
Белый халат я одел всего один раз на смену, и за полдня работы под дождем он
превратился в черно-белый.
Возле диспетчерской царит человеческий Гольфстрим, и в узкое окошко лезут,
как минимум, четверо людей сразу. Оля, дорабатывающая смену, с обреченным
выражением лица пихает карточки в окошко, ухитряясь при этом ещё выписывать
сопроводительные листы, раздавать сообщения в поликлинику, отвечать на
шипение рации и непрекращающиеся телефонные звонки. Самый пик вызовов, как
ни парадоксально, приходится именно в пересменку.
- Антон! Антоха!
Из толпы меня за рукав выхватывает Лешка с реанимации.
- Что с этим хреном? Довезли?
- С каким? Ах, с тем, из «ауди»? Да, довезли.
- А что с носом? - включается в разговор второй «реанимальчик», Витя,
напарник Леши. - На повороте занесло?
- Отстань! - отпихиваю его загребущую руку, пытающуюся ущипнуть пострадавшую
часть моего лица. - А то сейчас тебя занесет.
- Нет, правда, что со шнобелем? - интересуется Леша.
- Ага, я и смотрю, он у тебя не того цвета какого-то, - поддакивает Серега.
- Балшой армянский благодарность, - зло говорю я. - Ответ устраивает?
Ребята молчат.
- За что? - наконец прерывает тишину Витя. - Вы же довезли?
- Вот за это и благодарили.
- Да хорош придуриваться! Что случилось?
- Сказали, что бумажник мы украли. С двумя «штуками» зелёных.
- Какой-какой бумажник? - внезапно интересуется Витя. - Кожа, коричневый, с
золотым тиснением?
Теперь молчу я, глядя на «реанимальчика».
- Витька, - говорю, наконец. - Это что, вы?
- Что - мы?
- Вы его вытащили?
- Ничего мы не вытаскивали. Мы его с ДПС-никами в бардачке нашли. Там, и
правда, две тысячи долларов было, ну и рублями по мелочи.
- Около трех тысяч, - добавляет Леша. - Антош, так это они на вас повесили,
что ли? Вот дебилы! А ментов спросить?.. Антон, ты куда?
Я врываюсь в кабинет старшего врача.
- Надежда Александровна!
Та отмахивается, окруженная водителями, пришедшими в желании обрести подпись
с печатью в путевом листе и исчезнуть в направлении ларька с пивом.
- Зайти потом?
- Да сядь ты!
Сажусь на диван. Наконец водители шумною толпой дружно уходят.
- Ну, что, Антоша, - устало улыбается Надежда. - Звонили с милиции только
что, насчет прикарманенной вами конвертируемой валюты.
- Мне ребята с двенадцатой уже сказали.
- Вот и ладно. Деньги все на месте, возвращены владельцам под роспись.
- А жаль.
- Да ладно тебе, не щетинься. К людям надо быть терпимее.
- Вы сами верите в то, что сказали? - интересуюсь я.
- Не очень. Но тебя это не касается. Кстати, милиция также интересовалась,
не желаешь ли ты забрать заявление?
- Это как заплатят, - нагло отвечаю я. - Тысячи две баксов меня устроят.
- Молодежь, - вздыхает Надежда. - Две тысячи его устроят... Ладно, иди давай.
Встаю, киваю, направляюсь к двери.
- Да, кстати, - останавливает меня голос старшего врача. - Владельцы
бумажника и долларов сейчас едут на станцию, падать к тебе в ноги насчёт
твоего заявления. Если снова устроишь драку - напишу на тебя докладную.
Понял?
- Не очень, - насмешливо отвечаю я, закрывая дверь.

* * *

До начала вечерней смены остается ещё семь минут. Времени аккурат на одну
сигарету. Я выхожу на крыльцо, щелкаю зажигалкой.
- Ты ещё и куришь? - слышится за спиной.
Алина. Ловлю себя на том, что начинаю улыбаться.
Click here to buy
ABBYY PDF Transformer 2.0
www.ABBYY.com
Click here to buy
ABBYY PDF Transformer 2.0
www.ABBYY.com

- Я ещё и пью. И ругаюсь. И вообще - политически неблагонадежен.
- Да перестань! - она шутливо толкает меня в плечо. Легко-легко, но очень
приятно.
Пересменка подходит к концу. Фельдшера, закончившие возню с машинами, дымят
на лавочке под навесом, делясь подробностями о дневных вызовах. Громче всех
слышно хронически возмущенный фальцет Вали Холодовой.
- ... её так! Диспетчера подсуетили! Фурункул, говорят, у девушки на губе! Мы
ее дом два часа искали, там на Горной ни номеров, ни указателей, ни хрена
там нет! И аборигены местные, как ломом ударенные! «Где такой-то дом?». «Не
знаю..». «А сколько здесь живешь?». «Десять лет». Твою мать! Я ору в рацию,
что адрес не можем найти, они мне: «Вас встречают». Мы ещё встречающих
полчаса искали, по всем кустам шарились!
Лавочка взрывается хохотом.
- Валь, ты бы лучше по деревьям смотрела, - фыркает Серега. - Они к ночи
туда забираются.
- Или по канавам!
Я слегка подталкиваю Алину к гогочущему большинству.
- Пошли, посмеемся. Пока время есть.
- Захожу я, - продолжает вещать Валя. - Сидит, королевна, так её в печень, в
банном халате на босу ногу. Она меня у калитки встречала, оказывается,
устала и обратно ушла! А мы мимо её халупы два раза проехали! У-у-у, рожа
козлиная! На лицо смотрю - вроде нет ничего. Думала, может ещё кому
вызывает. Спрашиваю: «Кто больная-то?». Я, говорит, больная.
- Так на какой губе фурункул? - смеюсь я.
- И я спрашиваю, - гневно фыркает Валя. - Тут она халат этак распахивает: А
там у нее гнойник с грецкий орех размером! На половой губе!
- Тьфу ты! - хором сплевывают «реанимальчики». - Да врешь, Валентина! Это ж
как надо?..
- Вот именно! У меня тут же обед к глотке подпрыгнул, а она ещё говорит: «Да
ничего, доктор, это у меня уже третий, в прошлый раз я его сама выдавила»!
Фельдшера совместно с врачами синхронно взвыли, выражая отвращение.
- Все, я сегодня не ужинаю, - громко кричит Серега. - И не завтракаю,
наверное.
- А нас Клуценко сегодня в квартиру не пустила, - тихо говорит Анечка
Демерчян, миниатюрная симпатичная армяночка, которую все любовно называют
«фельдшер Лилипут».
Все поворачиваются к ней.
- Да ладно?!
- Бабка Клуценко?!
- Вы точно к ней звонили? Она же без «Скорой» дня не проживет, по три раза
за сутки вызывает.
- Не пустила, - кивает Анечка. - Сказала через дверь, что она сейчас не
дома, вот когда домой вернется, тогда и вызовет.
- Совсем с катушек съехала, - качает головой доктор Зябликов. - Сколько лет
к ней езжу, она, как нас в квартиру заводила, тут же вещи начинала прятать,
потому что мы все - бандиты в белых халатах. Так и говорила. О том, что
беспокоит, рассказывает - а сама все прячет, при нас же. А теперь уже и не
пускает.
- Это теперь уже к тебе, а, Псих?
- Не ко мне, а к «семерке», - устало отвечаю я. - Я на «психах» два года как
не работаю.
- Ну и что, не справишься?
- А зачем она вызывает? - спрашивает Алина.
Понятно, новенькая. Не в курсе специфики вызовов наших «постоянных клиентов».
- Она, милая девушка, уже двадцать три года как вызывает, - поясняет Валя. -
Я как сюда молодой и красивой после училища пришла, с первых же дежурств к
ней каждое утро и вечер, как на праздник. И все одно и тоже - плохо ей. А
как воткнешь в нее что-нибудь, хоть физраствор один, так сразу хорошеет.
Часов на шесть. Потом опять вызывает.
- Ну, а диагноз ей какой ставят?
Лавочка вразнобой фыркает и дружно показывает на меня.
- Типичный синдром госпитализма, - пожимаю плечами. - Человек патологически
любит лечиться, а чем и от чего - уже неважно. Пока её лечат, ей хорошо.
Только прекращают - ей плохо. И так далее.
- А если не принимать к ней вызова?
- Угу. Попробуй только. Как-то попытались, лет пять назад, адресовать ее с
ее болячками к участковому. Вонь поднялась, как от общественного сортира
после прорыва канализации. Ей, видишь ли, тяжело ходить в поликлинику через
две улицы, но абсолютно не в лом тащиться в управление здравоохранения в
центр города писать жалобу.
- Жалобы, - подчеркивает Валя. - И в горздрав, и мэру нашему, и в край, и в
Газеты. Президенту вот только, может, не посылала, да и то, неизвестно,
может, и ему писала.
- Газету я помню, - кивает Зябликов. - «Ненужные люди» статейка называлась.
Там все с ног на голову - она-де, ветеран Великой Отечественной, инвалид
первой группы, сама в прошлом медсестра, фронт прошла, ноги отморозила,
таская раненых. Короче, расписали ее героическую биографию по самое не
балуйся. Бабушка получилась - божий одуванчик просто. И нас также
помянули - бессердечные, мол, и бездушные сволочи, которые отказывались к
ней на вызовы ездить, когда она несколько раз при смерти была. Ну,
журналюгам же только дай тему пообсасывать. После этого на нас свалили
сверху строгое распоряжение - от нее и ей подобных принимать все вызовы,
даже если их будет по четыре в час поступать. Вот и сели на нас старички,
прямиком на загривок, да ещё и ножки свесили.
- Ладно, Клуценко, а Лысанова! - восклицает Мила, работавшая в свое время в
диспетчерской. - Тоже маразм ходячий. Звонит и спрашивает: «Вы не знаете, я
сегодня "скорую" вызывала или нет?». И так весь день:
- Она сейчас уринотерапию практикует, - хихикает Анечка. - Там такая вонь в
квартире, что топор вешать можно.
- И вызывает обалденно! - поддерживает Мила. - «Адрес говорите». «Да тут
вот, рядом с вами». «Где - рядом? Дом, квартира какая?». «Ну, вот там вот,
окно, где свет горит. Ну, вы знаете!»
Дружно смеемся. Действительно, бабушка Лысанова такое частенько практикует.
Я успел с ней познакомиться за два года работы на «общей» бригаде.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ - ТРИ, ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ, ШЕСТЬ, ДЕВЯТЬ, ДЕСЯТЬ,
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, ВОСЕМНАДЦАТЬ! ОДИН - ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!
Валя швыряет недокуренной сигаретой в громкоговоритель.

Первыми с места срываются «реанимальчики». У них почти каждый вызов -
срочный. Персонал начинает расходиться. По всему двору захлопали двери
машин. Я, нехотя оторвавшись от лавочки, направляюсь в заправочную за
сумкой, когда в спину мне ударяет свет фар.
- Антоха, - зовет Сергей.
Поворачиваюсь и вижу два знакомых «Лексуса», с трудом лавирующих между
разъезжающихся «Газелей».
- Твои знакомые, никак?
- Мои, - прищуриваюсь, тщетно стараясь разглядеть лица сквозь тонированные
стекла. - Машины те же.
- Помочь?
- Будут бить - услышишь, - угрюмо шучу я, направляясь в заправочную. Бить,
конечно, меня не будут - не в том они положении - но и встречать их
реверансами на крыльце я не намерен. Пусть побегают за мной.
- Антоха, если буду деньги предлагать - будь осторожен. С тебя же потом и
спросят! - кричит вслед Серега.
- Не учи ученого.
По пути меня останавливает Алина, несущая извлеченную из бригадной ячейки
терапевтическую сумку.
- Это к тебе там приехали? Те самые?
- Нет, это так, ерунда, - небрежно отмахиваюсь я. - Знакомые решили
навестить.
- И почему я тебе не верю? - улыбается девочка.
- Действительно, - улыбаюсь в ответ.
- Алиночка, хватит с молодым человеком любезничать, - пропыхтела
проносящаяся мимо Дарья Сергеевна. - Там у нас «сердце болит» у дедушки,
понеслись!
Алина, слегка поколебавшись, перехватила ручку тяжелой сумки двумя руками и,
поднявшись на носках, коснулась губами моей щеки.
- Будь осторожен!
И убежала. А я остался стоять столбом посреди коридора, подталкиваемый с
двух сторон людским потоком, глядя ей вслед.
- Отойди, Псих, мешаешь, - пихнул меня кто-то в плечо. Я послушно отошел,
встряхнул головой и побрел в заправочную, чувствуя, как к щекам прилипает
жар и бешено колотиться сердце. Господи, да что со мной? Как мальчишка себя
веду неполовозрелый, честное слово!
Когда открывал дверцу ячейки, где стояла моя сумка, в коридоре раздался
знакомый голос:
- Слющай, гдэ здэсь у вас такой Антон работаэт, э?
- А вы кто? - рявкнул в ответ стервозный фальцет.
Так, на «направление» села Инна Васильевна. Очевидный минус - ночь мы точно
не поспим, потому как она уже лет двадцать как не работает на выезде и
чувство жалости к бригадам у нее напрочь атрофировано. Один маленький, но
плюс - сейчас мои «знакомые» выхватят по первому разряду.
- Нам Антон нужэн, гаварю! - повышает голос толстяк. - Есть он, нэт?
- Да мне плевать, кто вам нужен! Я вас знать не знаю, и Антона вашего тоже!
- Ти зачэм так разговарываэшь, э?
- Ты меня ещё поучи, боров! - взвивается Инна. - Тебе сколько лет, что ты
тут меня воспитывать начинаешь?!
- Слюшай, зачэм тэбэ лэт, а? - присоединяется женский голос - тоже знакомый,
естественно. - Тэбэ русским язиком гаварят!
- Это ты у себя на пальме «рюсським язиком» называй! Отвали от окна, пока
милицию не вызвала!
Ладно, пора и мне вмешаться. Выхожу в коридор, отпихиваю плечом толстяка и
несостоявшуюся вдову.
- Инна Васильевна, карточку можно четырнадцатой!
- На! - карточка белой птицей выпорхнула из окошка.
- Э, ты, Антон, да?
- А кто интересуется? - презрительно отвечаю я. Поворачиваюсь спиной и
направляюсь к выходу.
Бригады почти все разъехались, на лавочке только скучает Анечка «Лилипут»,
дожидаясь своего врача. Закат благополучно догорел, и потемневшее небо
радостно затянули чернильные тучи, грозящие обрушить снежную метель на наши
головы. До чего же мерзкая погода!
- Эй, падажди, да! - слышу сзади. Останавливаюсь.
- У меня вызов.
- Падаждет твой вызов, - толстяк наклоняется ближе, дыша луком и
непереносимо отвратным производным больного гастритом желудка. Брезгливо
морщусь и отдаляюсь. - Ти это, кароче, в общэм, чего хочэшь?
Насмешливо смотрю на него. До чего же наглая рожа! Даже страха в глазах нет.
Он преисполнен уверенности, что за свои деньги весь мир может купить. Не то,
что какого-то там фельдшера "скорой помощи".
- Спать хочу. И есть. А ещё хочу на вызов поехать - а ты мне мешаешь.
- Нэт, ти эта, брос прыдуриватса, э! Дэнэг тэбэ сколка нада?
- У тебя столько нет, - отвечаю я. Пока не пришла Офелия, ставлю
терапевтическую сумку на лавку.
- Э-ээ, ест - нэт, мои праблэм, ти скажи, сколка хочишь?
Ну не мразь ли? Даже не пытается извиниться.
- Посмотри на мое лицо, ты, рыло свиное, - зло цежу, наклоняясь к нему. - Я
твоего восемь раз траханного родственника, который по собственной дурости
две машины расколотил, живым до больницы довез! Спину надрывал, пока эту
тушу на носилках таскал! А ты мне в благодарность нос разбил, гнида. Сколько
я хочу, спрашиваешь? Я хочу сейчас твою рожу об асфальт так приложить, чтобы
у тебя из задницы кровью брызнуло!
Толстяк наливается красным, но взрыва не происходит. Как я сказал, он
сейчас не в том положении. Молчит. Молчу и я, сверля его взглядом. Он
отводит маленькие глазки в сторону, разглядывая стоящую на лавке сумку.
Сумка старенькая, синие ее бока покрывают кривые царапины от многочисленных
ударов о дверные косяки и спинки кроватей, наклейка с эмблемой Красного
Креста затерта до неузнаваемости, пластмассовые замки, изначально
установленные на ней, давно перестали существовать. Вместо одного бригадные
умельцы приспособили гнутую железную пластину, роль второго выполняет
скрученная канцелярская резинка. Позорище, иными словами.
Я сажусь на лавку и открываю укладку. Шприцы «двадцатки» с шелестом радостно
падают из ячейки, потому как заслонка из оргстекла отсутствует, а
лейкопластырь, выполняющий роль временного фиксатора, то и дело
отклеивается.
- Видишь?
- Э?
- Это видишь, спрашиваю? Вот с таким дерьмом мы и работаем, все валится и
сыплется.
Не понимает, тупо моргает глазами. Ладно, буду попроще.
- Мне не нужны твои деньги, - говорю я, вставая и захлопывая укладку. - Я ни
тебя, ни вас всех, знать не желаю и не хочу иметь с вами ничего общего, даже
землю под ногами. Но терапевтические сумки у нас на "скорой помощи" - полное
барахло, работать с ними одно мучение, а денег на покупку новых нет. Все
понял?
- Сколка? - хрипло говорит толстяк.
Ладно, не буду наглеть. Говорю вполголоса:
- На нашей подстанции девятнадцать бригад. Новая хорошая терапевтическая
укладка, германского производства, в «Медтехнике» стоит что-то около четырех
тысяч рублей. И если я в ближайшие дни узнаю, что от анонимного
доброжелателя на нашу подстанцию бескорыстно поступило девятнадцать таких
укладок - я заберу заявление. Только тогда. Вопросы есть?
Мотает головой. Вопросов нет.
- Бывай, благодетель.

 

[dimax]

На счастье, Офелия спустилась уже после того, как мои новые друзья укатили,
потому как она уже была на взводе. Из всех периодов приема пищи ужин для неё
священен и особенно почитаем, поэтому любой больной, вызвавший бригаду в
промежуток с восьми до девяти вечера, попадает под разряд лютейшего из
врагов. Плюс - сам вызов, «лежит БОМЖ, гл. вход Центр. рынка».
Бомжи - это особая категория людей, с которой у остального социума сложились
довольно странные взаимоотношения. Слов нет, их жалко, этих опустившихся,
истерзанных жизнью людей, ночующих на лавках, дрожащих от холода в
переходах, копошащихся в мусорных баках в поисках себе на обед того, что
любой другой человек не предложил бы своей собаке. Но это - поверхностная
жалость, абстрактная и не имеющая никакого материального базиса под собой.
Так многих из нас жалко отчаянно визжащих свинок, которым цинично режут
глотки на фермах угрюмые волосатые мужики в окровавленных фартуках, но, тем
не менее, все мы любим и колбасу, и бифштекс, и котлеты, и прочие
производные из этих неправедно убиенных.
Бомжей всем жалко, но никто ничего не делает для них. Они - истинно
«ненужные люди», если использовать термины упомянутой Зябликовым статьи. В
день до трех десятков звонков поступает на линии «03» с гневными выпадами в
адрес наших медиков, позволяющих этим «ненужным» тихо умирать на асфальте.
Голоса звонящих просто вибрируют от праведного гнева, одержимые пароксизмом
человеколюбия, сострадания к ближнему и ненависти к нашей вопиющей
черствости и цинизму.
Простой пример обычного разговора диспетчера с таким вот идейно одержимым:
- Я жилец дома номер семнадцать по переулку Еловому. У нас возле подъезда
уже две недели лежит бомж. Ему плохо. А ваша «скорая» отказывается его
забрать! Мы будем на вас...
- Что с ним?
- Откуда я знаю, что с ним! Вы - врачи, вы и выясняйте! Мы уже четыре раза
за эти две недели вызывали к нему «неотложку», ваши приезжали, давление ему
мерили и уезжали. А забирать его отказывались! Он лежит возле подъезда, тут
дети!
- Хорошо, откуда вы знаете, что ему плохо? Вы его расспрашивали? Он жалобы
какие-то предъявлял на здоровье?
- Девушка, вы что, издеваетесь там все? Я вам русским языком говорю, что
человеку плохо, ему надо в больницу, а вы мне про жалобы какие-то!
- А вы сами к нему подходили?
Нет, конечно. Зачем? Краткая предыстория - бригада действительно ездила к
этому бедняге четырежды. Все четыре раза он от помощи категорически
отказывался, поливал бранью врача и фельдшера. Один раз, под напором
возмущенной общественности, его все-таки отвезли в «тройку». Там он пробыл
ровно полчаса, пока врачи приемного отделения не осмотрели его и признали
неподлежащим стационарному лечению. Диагноз - «алкогольная энцефалопатия». С
этим в стационар не кладут. Больница - это не приют для сирых и убогих, а
место, где проходят лечение те люди, чье состояние слишком тяжелое, чтобы
лечиться амбулаторно или дома. И она не резиновая, к великому сожалению,
количество койко-мест там ограничено. Вряд ли бы тот гуманный житель дома
номер семнадцать обрадовался бы, если бы лично ему или его близким отказали
в госпитализации только по причине того, что в стационаре нет мест, все
свободные заняты бомжами. Мой знакомый врач из приемного «тройки» всегда
говорил так: «Хорошо, я сейчас его положу. А завтра заболеет твоя мама, но
места ей уже не будет. Или она будет лежать рядом с ним и дышать его вонью.
Ты согласен?».


Людей, конечно, можно понять. Никого не обрадует, если грязный и оборванный
бродяга, даже издали выглядящий ходячим питомником для особо опасных
инфекций, будет постоянно «маячить» перед глазами. И все эти звонки и
угрозы - не более чем тщательно завуалированное желание убрать его с глаз
долой, куда угодно, только бы отсюда подальше. Никто из этих звонящих
никогда не станет марать руки лично, чтобы хотя бы помочь ему подняться и уйти.
Иногда, правда, вместо «скорой» они звонят в милицию. Но у тех уже выработан
четкий алгоритм отказа: «Мы больного не возьмем. Звоните в «скорую».
Интересно, а где они видели пышущего здоровьем бомжа?
Въезжаем на площадь перед Центральным рынком. Уже стемнело окончательно,
зимний холод начинает покалывать тело сквозь одному ему ведомые щели в
одежде. Под ногами у меня гудит печка, но тепла практически не вырабатывает.
Гаденыш Гена в ответ на мою ругань каждый раз поясняет, что дело в печкином
радиаторе, который надо бы сделать, но дальше объяснений дело не идет.
Сдается мне, пора писать вторую докладную.
Удивительно, но толпы, встречающей нас гневным воем, нет. Машине знаками
указывает дорогу грязноватый мужичонка, сам, судя по неверно
скоординированным движениям, пребывающий в алкогольной эйфории.
Площадь ярко освещёна фонарями, туда-сюда ходят люди, торопящиеся домой с
работы. С другой стороны дороги на асфальт падают разноцветные блики от
сверкающей огнями вывески ночного клуба «Картахена». На широком балконе,
облокотившись о мраморные перила, за нами наблюдает с десяток разряженных
девиц и парней. Кое-кто из них тычет пальцами в нашу сторону, явно
комментируя нашу работу. Парни, как один, наряжены в просторные шелковые
рубашки, небрежно распахнутые у ворота. Жарко им, видите ли. Я ёжусь,
открывая дверь машины. Каждому свое, конечно. Билет в «Картахену» стоит 800
рэ, цены на спиртное - от 300 и выше. Моей зарплаты как раз хватит войти и
скромно проглотить в уголочке двести грамм не самой дорогой водки:
- Сюда, - хрипло зовет встречающий, подводя нас к скрючившейся в
растекающейся луже фигуре. Офелия что-то буркнула под нос, явно нелестное.
- Ты вызывал? - зло спрашиваю я.
- А? Не-е, это менты. Мне сказали - посторожи, а сами уехали.
Вот так. Братья в погонах, как всегда, оказали очередную услугу коллегам-бюджетникам.
Натягиваю перчатки и пытаюсь развернуть лежащего к себе. В лицо мне ударяет
сложная смесь перегара, застарелого пота, мочи и гнилых зубов.
- Инннна!! - ревет смрадное существо, отпихивает мою руку и снова принимает
позу эмбриона. Лужа под ним снова начинает расползаться.
- Ещё и обоссался, скотина, - в ярости шипит Михайловна. - Ты постель убрал?
- Убрал.
Носилки в машине мы всегда застилаем одеялом, простыней, на подушку
натягиваем наволочку. Все-таки салон машины - это временная палата больного.
Но я лично считаю преступлением класть на чистое белье этого обгаженного
алкаша - особенно если следующим после него будет, к примеру, пятилетний
ребёнок. Конечно, после каждого вызова мы обязаны белье менять - но кто
сказал, что после каждого вызова нас пускают на станцию?
- А чего вызывали-то?
Встречавший нас мужик пожимает плечами.
- Не знаю. Лежал он тут, ну и это - замёрзнет ведь.
Очень может быть. Судя по медленно немеющим мочкам ушей и кончику носа,
мороз уже миновал нулевую отметку и карабкается по первому десятку градусов
минусовой температуры. И на улице этот облитый мочой товарищ, даже не смотря
на сильное подпитие, до утра не протянет.

Я снова пытаюсь его поднять, но бомж проявляет завидно упорство и так пихает
меня ногой, что я едва не падаю. Все, на этом игры в гуманность заканчиваются.
- Помоги, - мотаю я головой стоящему и с любопытством взирающему на
происходящее мужику. После чего заламываю руку лежащего за спину, заставляя
его взвыть по-звериному. Отдыхающие в «Картахене» разражаются негодующими
воплями с балкона. А вы как думали, ребята? В мужике килограмм сто веса, во
мне - восемьдесят четыре. Не дотащу я его просто-напросто. А так он уже сам
горит желанием идти со мной хоть на край света, потому что в противном
случае обзаведется переломом лучевой кости. Встречавший мужик поддерживает
его сбоку, пока мы помаленьку ковыляем к машине. Офелия, доставая их чехла
тонометр, шлепает следом, вполголоса бормоча ругательства. Спешащие домой
прохожие останавливаются, привлеченные необычным видом оказания медицинской
помощи.
- Вы что же это с человеком делаете, изверги? - вскрикивает какая-то ярко
накрашенная дамочка, брезгливо морща носик.
- А ты забери его себе! - я мгновенно поворачиваюсь и толкаю бомжа в её
сторону. Дамочка отпрыгнула не хуже испуганной серны. - Ну, куда побежала?
Забери, мужик ведь ещё не на пенсии! Отмоешь, накормишь, поселишь у себя, а?
- Да пошёл ты! - доносится в ответ. Сама благодетельница стремительно
удаляется, то и дело оглядываясь. Словно боится, что я и впрямь увяжусь за
ней с моим подопечным.

- Бмэээ... нах... ибб-блээ! - внезапно прорезается голос у «больного». Я
успеваю отвернуть его лицо от себя, и струя рвоты, рассыпая вокруг вонючие
брызги, ударяет в борт машины. Внутри Гена разражается матюками. Господи, мне
бы его проблемы! Ему мыть машину - это окатить ее из шланга. А вот если этот
товарищ споёт свою эзофаго-гастральную арию в салоне?
С горем пополам, вытерев остатки желудочного содержимого с грязных усов и
бороды, мы с помощником водворяем протестующего бомжа на носилки.
- Спасибо, дружище!
- Да какие вопросы, доктор!? Ты мне, того, спиртом не поможешь? Трубы с
утра горят!
Ладно, все же мужик, в отличие от мычащего большинства, оказал реальную
помощь. Хоть и алкоголик. Я оглядываюсь на Офелию, которая, свирепо рыча,
натягивала манжету тонометра на руку бомжа, и отдаю мужику резервный флакон
со спиртом. Спишу потом на кого-нибудь.
- Спасибо, командир, - мужик исчезает.

Я захлопываю дверь и принимаюсь помогать врачу, снова заламываю руку
сопротивляющемуся клиенту, пресекая его ненужную двигательную активность, и
мельком глядя на пляшущую стрелку манометра. Увы, АД в пределах нормы, с
поправкой на алкогольное опьянение.
- Ну и что с ним делать? - устало спрашивает Офелия, вынимая из ушей дужки
фонендоскопа.
Вопрос хороший. Анамнез заболевания практически отсутствует, соматически его
состояние далеко от катастрофического. По крайней мере, далеко от того,
чтобы этого товарища положили хоть в какой-нибудь стационар. Даже
стандартная и часто практикуемая «гипотермия» не пройдет. Отвезем мы его в
ту же самую «тройку» с надуманным диагнозом - и его через полчаса вышвырнут
на мороз. И загнётся человек.
- У тебя что-нибудь болит? - громко спрашиваю я, тряся его за плечо. - Руки,
ноги, уши, глаза?
- Нееее! - мутно отвечает бродяга.
- Жара нет? - включается Офелия. - Температуры? Ну?!
- Нее, нах, ничё!
Мы дружно вздыхаем. Дохлый номер.
- Слушай, может завезем его куда? - угрюмо предлагает Офелия. - И пусть
чешет.
Да, так порой и делаем, не надо округлять глаза. Когда вызывают к такому вот
приболевшему, вокруг наседает толпа, а госпитализировать его абсолютно не с
чем, бригады, случается, завозят таких вот подальше и выгружают. А в карте
оформляют устный отказ больного от помощи. Тактика, перенятая в свое время у
ППС-ников.
- Жалко, - вздыхаю я. - Замерзнет он ночью. Слышишь, братец, тебе ночевать есть где?
С пятого раза мой вопрос доходит, он мотает головой. Впрочем, и так понятно,
что негде. Мы с врачом молчим.
- Ну что, доктора, едем куда, нет? - интересуется Гена в окошко.
- Рот закрой!! - мгновенно реагирует Офелия. - Я тебе щас покомандую, сопляк!!
Гена мгновенно закрывает и рот, и окно, исчезая за переборкой.
- Офелия Михайловна.
- Да!
- Его рвало. И у него рана на брови, видите?
Действительно, левую бровь бедолаги украшает корка давно запекшейся крови.
- Это ссадина, - раздраженно отвечает врач. Она уже вся поняла. - Где там
рана! Да и зрачки... Клинику откуда взять?
- Найдется клиника. Разрешаете?
Офелия, не отвечая, тяжело поднимается с кресла, открывает дверь и выходит
на улицу.
- Смотри на меня, - приказываю бомжу. Одной рукой хватаю его за подбородок,
поворачивая лицо к себе. - Тебя зовут-то как?
- Э?
- Имя свое назови!!
- Володя, - помолчав, довольно внятно отвечает бомж.
- Прости, Володя, - говорю я. И, коротко размахнувшись, бью его в лицо.
Володю снова вырвало, на сей раз - не от алкоголя, из свежерассеченной брови
брызнуло бурой кровью. Я силой швырнул его на носилки, сдавил руки, коленом
прижал ноги, утихомиривая брыкания, и держал его так, пока Офелия,
вернувшаяся в салон, обрабатывала рану и накладывала повязку. После чего мы
включили мигалку и понеслись в «тройку».
Кто-то осудит меня? Пусть смело отправляется в задницу! Из больницы бы его
выкинули непосредственно после нашего убытия с больничного двора, не
оформляя даже истории болезни. Он - никто, человек без паспорта, полиса и
прав, жаловаться не пойдет.
А теперь - не выкинут. Пусть лучше он, хоть и с больной головой, но проведет
ночь в отапливаемом отделении, на человеческой постели, чем отдаст Богу душу
где-нибудь под кустами на улице.

* * *

На сей раз врач приемного «тройки», в память о нашем прошлом посещёнии, даже
не скандалила, увидев меня и Михайловну, вкатывающих каталку с благоухающим
клиентом, щедро облепленным грязью и свежими рвотными пятнами - она молча
выслушала нас и принялась писать что-то в журнале. Володю осмотрел
нейрохирург, констатировал сотрясение головного мозга, и его «лифтом»
уволокли в отделение.
Я уселся на подножку машины, подстелив предварительно клеенку, и привычно
щелкнул зажигалкой. Уж не знаю почему, но курить я люблю после особенно
пакостного вызова именно на подножке. Водители сначала поругивались, потом
привыкли. Псих есть Псих.
- Слышь, Антон?
- Слышу, - флегматично отвечаю я, пуская в морозное небо струю синего
дыма. - И вижу тоже. И нюхать ещё не разучился.
- Нет, ты это, не прикалывайся, - сердится Гена из кабины. - Лучше скажи -
тебя совесть не мучает?
- А что такое совесть, Гена?
- Ну, - сложный вопрос для нашего водителя. - Ты же мужика сейчас
двинул ни за что, практически. Не стыдно?
Вот, пожалуйста. Даже свои - и те не всегда тебя понимают.
- Гена, я сегодня на вызове получил по носу кулаком. Тоже ни за что. Перед
бомжиком я извинился. Тот урод, что меня бил, по сию пору не сожалеет о
содеянном. Ты бы лучше его спросил насчет совести.
Молчим какое-то время.
- Странные вы, все-таки, люди - эскулапы, - с явным удовольствием произносит
последнее слово Гена. - Совесть вас не беспокоит. Меня вот один, когда ногу
зашивал, ещё и лаял, что я пьяный был. И к брату «скорая» приезжала - тоже
ругались. И, пока им денег не дали, все бухтели.
Я швыряю сигарету в сторону.
- Гена!
- А?
- Ты на «скорой» сколько?
- Ну, три месяца. Какая разница?
- Есть разница, - перебиваю я. - Твоя работа - это руль крутить, ты даже на
вызовы не ходишь. И что там происходит, не видишь.
- А чё видеть-то?
- Чё видеть? - прищуриваюсь я. - Ты походи по бригадам, поспрашивай. Если ты
не в курсе, то просвещаю - ты работаешь в самом незащищенном подразделении
из всего здравоохранения. Такого бесправия, как у нас, нет ни у кого.
Сколько жалоб на вот это вот заведение было? - киваю на серую стену корпуса
«тройки». - И что? Хрен по деревне, как говорится. Те, кто больных гробил,
гробят и дальше, кто деньги вымогал - вымогают и по сей день. Попробуй,
находясь на стационарном лечении, что-то высказать лечащему врачу! Посмотрю
я тогда, как ты будешь долечиваться. Перед врачами отделений выплясывают и
больные, и их родственники, периодически щедро осыпают всевозможными благами
и дождиком из вечно зеленых условных единиц. А у нас посмотри! Одна старая
калоша позвонила позавчера на «03» с жалобой, что бригада, бывшая у нее на
вызове, спёрла последний пузырек с клофелином. Из-за нее бригаду, вместо
обслуживания очередного вызова, отправили к калоше с объяснениями, и, когда
те вошли, первое, что увидели - этот долбанный пузырек, закатившийся за
ножку дивана в той помойке, которую она называет своей квартирой. Ты
думаешь, эта тварь извинилась?
- Нет, ну, старая женщина...
- Возраст тут не при чем! Мы с Сергеевной три месяца назад приехали на
высокую температуру у шестилетней девочки. Нас с порога обложили матом мама
с бабушкой, махали перед лицом оттопыренными пальцами, верещали про
знакомства и связи в городской администрации, обещали, что завтра же мы
повылетаем с работы. Стали разбираться - у ребенка третий день температура
под 39, присоединилась рвота и сыпь. Бабушка начала трясти в воздухе
жаропонижающим сиропом, громко крича, что он уже не оказывает действия,
ребенок явно умирает, а мы, сволочи такие, тридцать минут на вызов ползем.
Дарья выхватила у нее сиропчик - а тот возьми, да и окажись на восемь
месяцев просроченным! Она маме им в физиономию и ткнула - мол, что же вы,
люди добрые и к медицине ласковые, нас хаете, а сами свое дитё родное
лекарствами просроченными пичкаете? Вот ваша и рвота, и сыпь откуда.
- И? - заинтересовался Гена.

- А ничего, - зло усмехнулся я. - Бабуля театрально заохала, схватилась за
сердце и начала причитать, как на похоронах. А мамаша, сконфуженно хихикая,
сказала: «Да что ты, мама, перестань, я же тебя ни в чем не виню».
Правильно, как можно маму винить? Она ведь мать родная, хоть и дура набитая,
чуть ребенка не угрохавшая. А мы ей кто?
- Хрен в пальто! - отвечает на мой вопрос показавшаяся в дверях приемного
Офелия. - Поехали.
Хлопаем дверями.
- «Ромашка», бригада четырнадцать, третья больница!
- Один - четыре, пожалуйста - Возрождения, семнадцать, квартира двадцать
три, там шестьдесят три года, «всё болит».
- «Всё болит», - передразнивает голос Инны Офелия. – Усс*ться можно. Приняли, «Ромашка».
Информативный повод к вызову, правда? Это самое «всё болит» может оказаться
действительно всем, чем угодно, от загноившейся ранки на пальце до инфаркта
с кардиогенным отёком лёгких. К чему готовиться? Ну, диспетчера!..
Хотя, нельзя полностью винить диспетчеров. Их работе на телефонах «03» не
позавидуешь. Есть четкий алгоритм приема вызова, составленный много лет
назад, представляющий собой перечень вопросов, которые фельдшер по приему
вызовов должен задавать вызывающим. Все эти вопросы придуманы не для скуки и
простого любопытства, каждый из них имеет четкую практическую значимость. Но
те, кто вызывают бригаду "Скорой помощи", на волне своего негативного
эмоционального подъема на каждый заданный вопрос реагируют, как на укол
раскаленной иглы в задницу. И разражаются такими словами и угрозами, что и
Христос бы выматерился. Вот и дают нам карты с поводами к вызову, которые
удалось собрать на основании телефонного разговора: «все болит», «плохо»,
«тело ломит», «заболела», «не спит» и им подобные.
Едем по вечерней улице, освещённой фонарями. Я, привычно уткнув нос в
локоть, опертый об окошко переборки, разглядываю мельтешащую линию дорожной
разметки, исчезающую под капотом машины.
- Генка.
- А?
- Тоскливо чего-то. Включи радио, будь человеком.
- Стольник, - привычно огрызается водитель, однако тыкает пальцем в порядком
затертый «Сони» на панели. Динамик в салоне, прикрученный «саморезами» к
шкафчику, взрывается воплями чего-то нового и молодежного, слаженно
скандирующего рифмованную ахинею. Офелия раздраженно прикручивает громкость.
- Что, бананы в ушах?! Да ещё и такую херню слушать.
- Да ладно вам, Офелия Михайловна, - дружелюбно говорю я. - А что ещё
слушать? Инну по рации?
- Всё лучше, чем этот бред вовремя не уколотого шизофреника. «Её образ на
сердце высечен ароматами гладиолусов», - язвительно комментирует врач. -
Кардиохирурги прямо, ядрен батон! Я молчу о том, что гладиолусы не пахнут!
Ты вот себе как это представляешь, например, меломан?
- А никак. Вы музыку слушайте, а не песню.
- Это ты музыкой называешь? Вы, молодые, совсем очумели, если это называете:
- А мы продолжаем наш музыкальный марафон! - радостным голосом перебивает ее
диджей. - Следующая наша заявка от Михаила для его сестры Нади, у которой
сегодня родился сын, с поздравлениями и пожеланием доброго здоровья. А
также - и для врачей бригады "скорой помощи" номер четырнадцать, Милявиной и
Вертинского, которые помогли этой новой жизни появится на свет. Цитирую:
«Спасибо вам, ребята, за ваш профессионализм и смелость, пусть у вас будет
поменьше вызовов и побольше денег. Простите, если что не так». Присоединяюсь
к этим словам, от всей души поздравляю Надю со светлым чувством радости
материнства, врачей Милявину и Вертинского - с успешным исполнением их
профессионального долга, и для вас всех сейчас в эфире звучит эта песня!
Оставайтесь на нашей волне!
Гена крутит руль, приоткрыв рот.
- Это чего? Это про вас, что ли?
- Ага, - признаться, я ошарашен не меньше его. Ай да Михаил, брат Нади!
- Офелия Михайловна, вы слышали, Офелия Михайловна!
Господи! Офелия плачет, отвернувшись к окну.
- Гена, останови!
«Газель» притормаживает у обочины. Я торопливо выскакиваю из салона и
открываю дверь в кабину.
- Офелия Михайловна!
- Ничего, ничего, не ори так, - отмахивается она, вытирая слезы, текущие по
морщинистым щекам. – Сейчас!
- Вы что, расстроились?
- Обалдела я, а не расстроилась. Сколько лет уже работаю и чтобы так вот...
Всегда ведь только в говне мажут!
Я залезаю в кабину и неловко обнимаю ее за трясущиеся плечи. Гена,
посоображав с минуту, достает из кармана платок.
- Это, доктор, возьмите... Он чистый.
- Спасибо, Геночка, - всхлипывает Михайловна.
Геночка!!! Зашибись! Впрочем, трудно её не понять. Когда человека за
постоянно совершаемое добро в благодарность только поливают грязью (в лучшем
случае - провожают сухим «спасибо, доктор»), он ожесточается и перестает от
жизни ждать чего-то хорошего в ответ. А так, я думаю, на весь город, её ещё
никто не благодарил.
Михайловна шумно сморкается и вытирает уголком платка остатки слез.
- Ладно, ребятки, хватит рассиживаться, вызов, все-таки...
- Да, а то, не дай Бог, там всё пройдет, что болит, - усмехаюсь я.
Забираюсь обратно в салон, просовываю голову в переборку.
- Генка.
- Чего тебе ещё?
- Включи мигалку, а?
- Да на кой хрен? Дорога пустая!
- Ну и что? Попугаем местных аборигенов. Давай, давай, не жмоться,
аккумулятор не сядет.
- Вот же задолбал! - в сердцах выкрикивает Гена. - Да на, на, подавись!
Его голос исчезает в жутком вое сирены и скрежете ожившей мигалки. Водитель
беззвучно орёт мне ещё что-то оскорбительное и рывком вышвыривает машину на
полосу движения - так, что меня по инерции бросает спиной в кресло.
Дурак ты, Гена. И не лечишься. Как я говорил раньше, тебе только руль
крутить. А Михайловне сейчас смотреть проблемного больного, решать
сложнейшие вопросы догоспитальной дифференциальной диагностики и выбора
тактики оказания медицинской помощи. Что никак не получится в расстроенных
чувствах.
А так - от воя сирены - Офелия очень скоро осатанеет и снова станет сама
собой. И пусть уж лучше такой и остаётся. Мне так комфортнее.

* * *

Бабушки, бабушки, бабушки-старушки, вы - золотой фонд нашего
здравоохранения, не дающий нам забыться в праздном безделье. Что бы мы без
вас делали, без любительниц яростно накручивать по утрам и вечерам «03»,
без устали измерять своё АД и температуру, трепетно прислушиваться к ритму
колотящегося сердца и выискивать в бурчании живота первые симптомы
начинающейся дизентерии и кишечной непроходимости? По сути, около половины
всех взрослых вызовов бригад "скорой помощи" приходится на ипохондрических
старушенций, по уши погрязших в битве за собственное здоровье и долголетие.
И дай Бог, чтобы хоть треть из них была обоснована!

Нет, есть, конечно, категория пожилых женщин, которая действительно
нуждается в наших услугах, и нуждается довольно часто. Но - что самое
парадоксальное - эти-то, как раз, терпят до последнего, и вызывают уже
тогда, когда приходится в прямом смысле бороться за их жизнь.
А в большинстве своем бабули у бригад "скорой помощи" не пользуются
уважением. В принципе, их тоже можно понять. Человеку на пенсии, после того,
как он оттянул все мыслимые отсрочки ухода с работы по возрасту, становится
скучно. Отдых не радует, безделье только раздражает, сплетни на лавочке
теряют свою актуальность, телевизор ввергает в депрессию, дети, если таковые
есть, давно выросли и живут своими интересами. Ты больше не нужен, ты
выброшен из шумного потока жизни, чтобы тихо гнить на ее обочине. Но тут
появляется увлекательнейшее занятие - борьба за собственное здоровье. Эта
борьба не прекращается ни на секунду и дает массу возможностей убить
опротивевшее свободное время в поиске лекарств, диалогах в очередях к
участковому специалисту, обсуждении обоюдных заболеваний и гадкой
организации здравоохранения у нас и вообще. Скучать уже некогда.
Только вот эти игры в «больничку» для бригад "скорой помощи" становятся
сущим мучением. Ведь, если разобраться, настоящих - «скоропомощных» -
вызовов никто не отменял, они поступали, и будут поступать. И время,
угроханное очередной бригадой на очередную бабулю с «гипертермическим
кризом» или «кажется, инфарктом», фактически украдено у того, кто сейчас
задыхается от приступа бронхиальной астмы, воет от боли в сердце с настоящим
инфарктом миокарда или колотится на земле в эпилептическом припадке. Только
тем, кто действительно ждет помощи от нас, этого никогда не объяснить. И
бабушкам - тоже. Не они же после будет объясняться с мамой, у которой утонул
ребенок, с отцом, у которого на глазах сбило машиной сына, с братьями и
сестрами, на руках которых испускает дух любимый дедушка - которые не
дождались нас, потому что мы снимали очередную кардиограмму очередной
бабуле.


С такими Офелия, как правило, не миндальничает, за что я её и ценю. Иногда,
конечно, её заносит, но в большинстве случаев она всех противных бабок
ставит на место.


Концерт по заявкам начался при нашем входе в квартиру - дверь открыла
довольно потрепанного вида женщина лет сорока, присовокупив к скрипу дверных
петель привычное нам «Наконец-то!». Впрочем, возглас был скорее
облегченным, нежели гневным, поэтому я оставил его без комментариев.
- Бэлла, кто там? - донесся пожилой голос из комнаты. Довольно сильный
голос, отнюдь не вибрирующий от боли и даже без обычной старческой хрипотцы.
- «Скорая», мама, - гаркнула в ответ женщина, пропуская нас.

В ответ до нас донесся протяжный стон, полный глубокой муки и страдания.
Всё понятно.
В комнате на диване вальяжно раскинулась объемистая дородная дама в
возрасте, с болезненно закатанными куда-то к своду черепа глазами,
запахнутая в пушистый халат. Комната сама неплоха - домашний кинотеатр,
плазменный телевизор на стене, шелкография на обоях, натяжной потолок, на
полу мягкий палас. Сам диван стилизован под древнеегипетский и обит явно не
дерматином. В ногах у «больной» пристроился здоровенный персидский котище,
поглядывающий на нас - пыхтящих и сопящих после подъема на пятый этаж - с
откровенным кошачьим презрением. Резной журнальный столик у дивана завален
упаковками с лекарственными средствами. Мда, проще сказать, чего тут нет.
«Потрепанная» дочка входит следом, в руках имея полупустую бутылку
«Хольстена». Этим, думаю, и объясняется ее потрепанность. Судя по
пробивающемуся сквозь тонкий аромат духов запаху застарелого перегара,
потребляет спиртное она довольно регулярно.
- Вы что, разуваться не будете? - подозрительно спрашивает дама, на миг
утратив страдающий вид.
- Может, ещё до пояса раздеться? - угрожающе спрашивает Офелия. - Стул
принесите.
- У меня же ковры ангорские! - в священном ужасе восклицает дама.
- А у меня туфли турецкие, - встреваю я. - Мы лечиться будем или дальше
дурака валять?
- Как вы разговариваете, молодой человек?!
- Мы поедем, а? - это Офелия. - Я вижу, ваши ковры вам интереснее
собственного здоровья.
- Нет-нет, что вы! - мгновенно убавила гонор дама. - Бэлла, принеси доктору
стул, я вот не в состоянии, как видишь.


Она снова переключилась на ведущую роль страдалицы. Упомянутая потрепанная
Бэлла, звучно сглотнув остатки «Хольстена», поболтала бутылку перед глазами,
после чего ушла, шаркая ногами. Я принялся оформлять карту вызова, пока
Офелия измеряла давление. Больная громко постанывала и просила быть с ней
аккуратнее, у нее раскалывается голова, все тело ломит, а мозг близок к
тому, чтобы потечь из ушей. И испачкать дорогие ангорские ковры. Согласно
представленному паспорту, звали нашу даму Верейской Стефанией Аркадьевной,
было ей истинно шестьдесят два года. Она ныне не работала, а молодость, как
она поведала сквозь страдания, посвятила театру. Правда, в качестве кого, не
указала, уклончиво сказав, что ее работа была очень уважаемой и почетной.
Хотя, думаю, она вполне могла рассуждать так и о работе уборщицы в
гримёрках. Для актрисы на пенсии играла в больную она довольно бездарно.
По окончанию обследования выяснилось, что уважаемая Стефания Аркадьевна
страдает гипертонической болезнью уже три года, врачам не доверяет
принципиально, а лечится только самостоятельно и симптоматически, что и
обуславливает огромное количество лекарственных препаратов на столике. АД у
нее было на двадцать единиц выше рабочего. Узнав об этом, дама испустила
такой стон, что я испугался за ее глотку.
- О-ооо, доктор! Я так и знала! Вся голова как топором расколота! Скажите,
что со мной будет? Нет-нет, не говорите этого!
Офелия испепеляет ее взглядом из-под опущенных очков. Безрезультатно.
- Бэлла! - больная протянула трясущуюся руку к дочке, вплывавшей в комнату
со стулом. - У меня давление, представляешь! Бэлла, если что случится,
позаботься о Рамзесе!
- Послушайте...
- Я чувствовала, доктор, сердце женщины - вы, как женщина, меня поймёте -
мне все подсказало! Я уже неделю как сама не своя хожу! А вчера свою
покойную бабушку во сне видела, она меня звала куда-то. Теперь-то понимаю,
куда. О, Боже всемилостивый!
- Антон! - дернула меня за рукав доктор. Да, я и сам понимаю, что неприлично
с полуоткрытым ртом глазеть на бьющуюся на диване в судорогах истеричку. -
Феназепам набирай давай.

- Чистым? - риторически спрашиваю я, открывая сумку. Мыть руки нет ни
малейшего желания - я щедро плескаю на них спиртом, надпиливаю шейку
поданной мне врачом ампулы и набираю пенящийся препарат в шприц.
- Что это? - трагично вскрикивает Стефания Аркадьевна, увидев шприц. -
Скажите, мне это поможет?
- Это не помешает, - бормочу я, примериваясь. - Э-ээ... Бэлла, кажется?
Помогите мне.
Посредством подоспевшей дочери мы задрали на даме халат, я быстренько протер
спиртом верхний наружный квадрант правой ягодицы и, коротко размахнувшись,
всадил иглу. Стефания Аркадьевна, до этого не перестававшая причитать,
звучно ойкнула и дернулась вперед.
- Тихо, - придержал я ее, толчком поршня вгоняя «феникс» в мышцу.
- Что вы мне укололи, доктор?
- Феназепам, - отвечает Офелия. - Успокаивающее, если не в курсе.
- Я спокойна, доктор, - всхлипывая, отвечает больная. - Я только об одном
вас прошу, как служителя клятвы Гиппократа. Уверена, вы не останетесь глухи!
- Ну?
- Я не хочу жить! - пронзительно вскрикивает дама. - Не хочу! Я вас прошу -
уколите мне что-нибудь, чтобы я смогла навеки покинуть этот мир и избавиться
от мучений. Мне так всё опротивело, я устала от всего этого! Это же просто
непереносимо!

Вот-вот, и эту песню мы тоже не раз слушали. А потом сами же и
распространяются про «врачей-убийц». На одном похожем вызове такая вот
умирающая, в ответ на довольно резкий отказ Михайловны, кинулась на неё с
кулаками. Я её еле оттащил. К счастью, за годы работы я уже выработал чёткий
алгоритм общения с этой категорией мучеников, имеющий терапевтический эффект
почти со стопроцентной гарантией. Поэтому я быстренько пихаю локтем доктора,
уже приоткрывшую рот.
- Вы серьёзно?
- Я серьёзно, молодой человек. Вы даже представить себе не можете, как
серьёзно. Проживите мою жизнь, претерпите те терзания и лишения!
С радостью, моя дорогая. Особенное если результатом лишений и терзаний будет
такая вот квартирка с египетским диваном и домашним кинотеатром. Но я не
спорю.

- Я уже не говорю о том, какие я испытываю боли. Это адские муки, у меня
внутри как будто жидкий огонь переливается! Я вас умоляю, хотите - на колени перед вами встану!
- Ладно, - прерываю я. - Но вы, я надеюсь, понимаете, что такого рода услуга платная?
- О-о, берите все, что хотите! - громко восклицает Стефания Аркадьевна,
заламывая руки. - Мне в этом бренном мире уже чуждо все материальное! Там
мне уже будет все равно!
Офелия хранит зловещёе молчание, наблюдая за нами. Судя по тоскующему
выражению лица Бэллы, все это она уже видела и слышала не единожды. Ничего,
сейчас внесем разнообразие в рутину.
- Ладно, - я выуживаю из укладки ампулу с физраствором и подбрасываю ее в
руке. - У нас есть то, что вы хотите. Это вам обойдется в пятьсот долларов.
- Да просите все, что хотите... СКОЛЬКО?!
- Пятьсот американских рублей, - повторяю я. - Что-то вас смущает?
- Но почему так дорого?
- А какая вам, собственно, разница? - включается в игру Офелия. - Там вам
будет все равно - что пятьсот, что пять тысяч.
- Э-ээ, да но... просто я... как бы вам сказать... не ожидала... такая сумма...
- А вы как думаете? - пожимаю плечами я. - Мы же не только о себе хлопочем.
Часть надо отдать старшему врачу, часть - судмедэксперту, следователя не
забыть, своему адвокату заплатить и судье часть. Нам почти ничего не
останется. Не сомневайтесь, это очень дёшево. Киллера нанять будет намного дороже.
- А грех велик, - назидательно добавляет Офелия. - Мы ведь клятву Гиппократа давали.
Дама в смятении и неподдельном испуге смотрит на нас, потом на дочку - та
лишь пожимает плечами. Мол, твои здоровье и жизнь, тебе и решать.
- Знаете, э-ээ, я, наверное...
- Потом? - насмешливо спрашивает Михайловна. - Ну и ладушки. Как надумаете -
звоните, мы до восьми утра работаем. Собирайся, Антон.


Я, деланно вздохнув, бросаю ампулу обратно, быстренько закрываю сумку.
Мы выходим в прихожую, когда нас догоняет Бэлла.
- Ребята, одну секунду.
Нам в нагрудные карманы с шелестением запихивается по бумажке.
- Не пятьсот баксов, конечно, но на хлеб хватит.
- Благодарим, - высокомерно отвечает Офелия и выходит за дверь. Дочка ловит
меня за рукав. Улыбается.
- Спасибо, что припугнули ее. Я сама медсестра. Была когда-то. Она из меня
всю кровь выпила своими капризами. Вы, надеюсь, не сёрьезно, насчёт
эвтаназии[13]?
- Нет, конечно, - улыбаюсь в ответ. - Такое чёрное дело и пятью тысячами не
отстираешь. А совесть свою - и подавно.

* * *

- Бригада четырнадцать, вы где находитесь?
- Все там же. Улица Черешневая, 18, у гаражей, как и передали. Мы уже всё
обыскали, все вокруг два раза обошли.
- Вас никто не встретил?
- Никто нас не встретил. Да и нет тут никого, ни живых, ни мертвых.
- Подождите, уточню у Галины, она принимала вызов.
- Ждём.
Офелия, не стесняясь, широко зевнула и устало откинулась на спинку сидения.
Я, протирая слипающиеся глаза, рассматривал сбегающие капельки моросящего
дождя по стеклу окна. Спать в холодной машине невозможно, кресло настолько
жесткое, что зад через пять минут начинает отекать в любом положении.
Подозреваю, что поганец Гена вместо поролона набил кресло речной галькой.
Или ещё чем похуже.
На часах мерцают цифры «02:07». Мы уже отмотали пять вызовов, с двумя
госпитализациями. После последней, если честно, рассчитывали быть
приглашенными на станцию с целью подремать хотя бы полчаса. Ан нет -
«Ромашка» в лице Инны Васильевны влепила нам «лежит мужчина, вызывает сосед»
к этим трижды неладным гаражам. Вызов был сам по себе непонятен - что это за
сосед, который вызывает к лежащему на улице? Лежащий рядом? А если нет, то
какого-растакого не поможет по-соседски бедолаге встать? Впрочем, все
риторика. В ночь на смену в диспетчерскую пришли три «свиноматки» - могучие
дамы преклонного возраста, за телефонами сидящие уже не первый десяток лет.
Что такое выездная работа, они давно забыли, и лично я сомневаюсь, что у них
хватило бы навыков на произведение банальной внутривенной инъекции. В
отличие от молодых девчонок, хоть как-то дифференцирующих поступающие
вызова, эти принимают все подряд, и, без намека на сочувствие, шлют на них
бригады. Обычно, как правило, всех стараются согнать на станцию к двенадцати
ночи, чтобы старший врач мог подбить суточное количество вызовов и составить
рапорт, но сегодня, из-за засевшего в диспетчерской триумвирата, написание
рапорта откладывается на неопределенный срок.
Мы с Офелией, устало ругаясь, обегали все окрестности гаражного кооператива,
разыскивая лежащего страдальца. Его не оказалось, как и таинственного
сердобольного соседа. Ни в одном гаражном окошке не горел свет. Правильно, в
такое время и в такую погоду все нормальные люди спят под крышей и теплыми
одеялами. По улицам только Психи шастают. Кому не спится в ночь глухую?..
- Бригада четырнадцать, ответьте «Ромашке».
- Отвечаем, «Ромашка».
- Вам этот вызов отставить, запишите другой.
Пауза. Словно Инна Васильевна собирается с духом. Мы терпеливо ждем.
- Улица Благостная, дом семнадцать с дробью три, квартира два. Там «давление».
- Сколько лет?
- Тридцать лет, фамилия Васютин. Вас будут встречать у проходной.
- Приняли вызов, «Ромашка».
- Во как! - с искренним восхищением произнес я. - Благостная! У них там что,
острый припадок щедрости? Или они нас с кем-то перепутали?
- «Блатные» все на вызовах, - сердито отвечает Офелия. - Вот и дали нам.
Поехали.
Действительно, только такой факт, что все «блатные» на вызовах, мог
подвигнуть диспетчера швырнуть нам такой лакомый кусок, как улица
Благостная. Под улицей подразумевается коттеджный поселок поодаль от
основной городской магистрали, обособленный от шума городского высокими
соснами и массивным забором, столбы которого поблескивают окулярами камер
наблюдения. В нем живет местная и приезжая элита, раскатывающая только на
иномарках текущего года выпуска, одевающаяся в модных разрекламированных
салонах одежды и питающаяся только в ресторанах и VIP-барах. Я здесь был, за
все время моей работы, только дважды - один раз ещё «психом», забирали
одержимого алкогольным делирием разнорабочего из Казахстана, строившего
кому-то очередной дворец, второй раз - на «детской» - захворал ребенок
какого-то московского дяди, прибывшего сюда на сезон пожить в свой «скромный
летный домишко», как он сам его охарактеризовал, в три этажа, с подземным
гаражом, мансардой с бильярдом и сауной.
«Блатные» бригады классифицируются по трем группам. Первая - «резервная» -
это те бригады, которые, при получении «денежного» вызова (где существует
большой процент вероятности вынесения финансовой благодарности) в половине
случаев адекватно делятся с диспетчерской (т.е. отдают треть полученного).
Вторая - «рабочая» - это бригады, которые при обслуживании такого рода
вызовов всегда отдают долю диспетчерам. И третья, «элитарная», пребывающая в
закономерном меньшинстве - это те врачи и фельдшера, которые, заработав
что-то на стандартном, «неденежном», вызове, от которого никто не ждет
никаких доходов, все равно треть заработанного пропихивает в зарешеченное
окошко. «Блатных» берегут, им не подсовывают бомжей и занудных бабок, держат
подальше от милицейских приемников-распределителей и общественных мест,
перевозок и обслуживания соревнований. Их категория больных - толстопузые
дяди и тети, готовые за быстро и качественно оказанную медицинскую помощь
заплатить «наличкой» довольно крупную сумму. А бомжами и иже с ними
занимаются все остальные бригады, не водящие дружбы с диспетчерской.
Я не осуждаю диспетчеров. Не осуждаю «блатных», хоть и завидую им. Мы
являемся единым организмом, и глупо осуждать свою правую руку за то, что она
сильнее левой, и ей удобнее писать и вколачивать гвозди. Все мы хотим жить,
а в идеале - жить хорошо, и для этой цели изыскиваем все возможности и
варианты. И зарабатываем деньги на страданиях больных.
Это не подлость - это закономерность. Каждый труд должен адекватно
оплачиваться, иначе нет смысла им заниматься. А отнимать плоды этого труда,
взамен не давая практически ничего - это, извините меня, как?
Нечто похожее творилось во времена становления Советской власти, когда у
«кулаков» отнимали «излишки» зерна, мяса, муки и прочих продуктов питания,
распределяя все между серой беднотой, а самим «кулакам» брезгливо швыряя
крохи отнятого, чтобы окончательно не померли с голоду. Не из жалости -
просто потому, что в следующий раз не у кого будет отбирать. Более того, из
них же делали классовых врагов, ударно очерняемых советской печатью и
литературой. Это в целях того, чтобы никому в голову не пришло трезво
помыслить - а что чувствуют те самые «кулаки»? Если учесть то, что весь год
они в поте лица «крутились», чтобы обеспечить себе достаток, хитрили,
ловчили, выворачивались, а в итоге все, что было нажито, было грубо отнято и
роздано, в частности, неимущей семье алкоголика Евлампия, не работающего,
потому что постоянно пребывающего в состоянии анабиоза, и полусумасшедшей
бабки Михеевны, периодически бегающей голой по улице. Все это безобразие
красиво называлось «продразверстка», истинное воплощение мечты Полиграфа
Полиграфовича Шарикова - «все поделить». Вот «кулаки», дабы не помереть с
голоду, и реагировали вполне ожидаемо - сколачивали банды и шли грабить
продотряды, а персонал оных выводили в расход с особой жестокостью. Чтобы
неповадно другим было.


Практически та же самая картина и в нашем случае - только с поправкой на
современность. Наши знания, умения и навыки, нашей кровью и потом
заработанные, выстраданные, приобретенные путем бессонных ночей, голодного
существования на нищенскую «пятерочную» стипендию, бесконечной зубрежки,
терпеливой покорности самодурству преподавателей и расходу известных сумм на
их умиротворение - их просто взяли и сделали общественным достоянием. А нас,
в благодарность, ныне с завидной регулярностью вываливают в смоле и перьях
всяческие статейки в Газетах, слезоточивые журналистские расследования по
телевизору и разнообразные «ток-шоу» с рыдающими в камеру безвинно от нас
пострадавшими.
Вот мы и тянем деньги с населения. Сами, на свой страх и риск. Иногда
вымогаем, иногда обманываем, иногда попросту униженно выпрашиваем. А что
делать, кушать-то хочется. И не всегда только сухари с минералкой, порой
душа и желудок мяса в один голос просят.
Взять, хотя бы, ту тушу, к которой мы сейчас едем. Если живет на Благостной,
значит его месячный доход в три раза, как минимум превышает мой годовой. Все
возможно - начинал, допустим, честным сантехником, живущим в «коммуналке»,
красиво ремонтировал краны и унитазы у хороших и нужных людей, дальше удачно
вложил сэкономленные деньги и «поднялся». Предложите ему сейчас, ввиду
острой нужды населения в финансовом благополучии, все его свободные денежные
средства раскидать на Центральной площади, а себе оставить зарплатные 3700
на ежемесячное проживание - куда он вас пошлёт? Его можно понять - эти
деньги он заработал сам, никто из простых смертных на Центральной площади
ему в становлении богатым ни единым рублем не помогал, с чего бы ему вдруг
отдавать им то, что является только его заслугой?

А кто из этих всех болящих помогал мне, когда я три года в училище питался
всухомятку хлебом с колбасой и китайской лапшой быстрого приготовления?
Когда с тоской посматривал на расфуфыренных, неземной красоты, девочек,
презрительно стряхивающих мне в лицо пепел из тонированного окошка «мерса»,
проносящегося мимо? Когда воровал книги в библиотеке, потому что на их
покупку попросту не было денег? Ни один из тех, к кому я сегодня приезжал.
Но зато все с радостью заявляют претензии на мой опыт и мастерство, требуя
именно в отношении себя высшего качества и профессионализма в оказании
медицинской помощи. Бесплатно, разумеется. В три часа ночи. Под
аккомпанемент угроз и оскорблений в твой адрес.

Сволочи.

Мрачные какие-то мысли меня посещают на ночных вызовах. И чем позже вызов,
тем они мрачнее.
Вот и место назначения - массивные металлические ворота, установленные в
заросшей потерявшим листву плющом стене. В фильме «Кинг-Конг» ворота и то
поменьше были. Гена несколько раз сигналит. Из стеклянной будки выглянул
охранник, придерживая болтающуюся на груди рацию.
- Вы кто?
- Читать умеешь? - презрительно спрашивает Офелия, кивая на раскрашенный
борт машины. Фонари, ярко освещающие площадку перед воротами, позволяют
рассмотреть красный крест и надпись «скорая медицинская помощь».
- К кому?
- Семнадцать дробь три, вторая квартира, - кричу я, прежде чем Михайловна
успевает нахамить. В конце концов, у парня работа.
- Щас проверю, - охранник исчезает из окна.
- Интересно, машину обыскивать будет? - интересуется Гена.
- Будет, - заверяю я. - И машину, и нас, и тебя особенно.
- Меня-то чего?
- Рожа у тебя криминальная. Я бы за такую три года с ходу дал бы, не разбираясь.
- Да пошел ты!
- Не пойду.
- А ну, утихните оба! - рявкнула Офелия. - Раскаркались!
Ворота дрогнули и почти бесшумно расползлись в сторону, открывая нам дорогу
в рай. Или его земную проекцию.

Наша машина покатила в гору между высившимися по обе стороны хорошо
заасфальтированной дороги коттеджами. Один был краше другого, словно хозяева
увлеченно изощрялись друг перед другом в фантазийном выбрасывании денег на
украшение родовых гнезд. Один, например, был окружен металлическим забором с
кованым вензелем из изящно гнутых прутьев на каждом пролете, складывающимся
в буквы «ХКР». Видимо, местный Христофор Колумбов-Рокфеллеровский посчитал
нужным всем и каждому сообщить о своем месте проживания. В том числе,
потенциальным киллерам, чтобы взрывать было удобнее. И, не приведи Господи,
чтобы не взорвали кого другого. Например - соседа напротив, построившего
рядом с четырехэтажным домиком небольшой, но живописный минарет. Не
исключено, что там имеется и муэдзин, сзывающий утром окрестных правоверных
детей Аллаха на утренний намаз. Такого взорвешь - обидится и объявит джихад
всем обитателям здешней Нирваны. А им, я думаю, этого очень бы не хотелось.
Мы проехали мимо ещё одного особняка, ярко светившегося на фоне
чернильно-черных деревьев. В ухоженном саду тускло блеснул затянутый на зиму
пленкой бассейн с изогнутой змеей водяной горки. Интересно, а садового
Диснейленда ни у кого нет? Так, чисто для коллекции и полноты картины
показной состоятельности и благополучия.
- Кстати, - спохватился я. - А ведь сказали, что нас встречают у проходной.
- Ты поверил? - кисло улыбнулась Офелия.
- Да я с детских лет очень доверчив.
- Заметно.
- Вон оно! - крикнул Гена, показывая вперед. Стоящее впереди серебристое BMW
лениво моргнуло фарами. Водительская дверь распахнулась, выпуская на улицу
пухлого товарища, одетого в стильный кожаный плащ. Товарищ щелкнул
зажигалкой, оживляя торчащую во рту сигарету, и небрежно махнул рукой - за
мной, мол. И пошел, не оглядываясь.
- Ты прав, - произнес я, выуживая из-за носилок сумку. - Это и правда оно.
- Оно ещё и курит, - зло пробормотала Офелия. - И рака легких оно не боится.
- Офелия Михайловна!
- Да?
- Разденем сукиных сынов? - шепчу я на ухо. - Ради принципа, а?
- Там поглядим.

Гостиная дома порадовала нас пустотой огромного зала, с массивным дубовым
столом (за которым мне мгновенно представились белокурые викинги, хлещёщие
эль из глиняных кружек и стучащие по столешнице огрызками костей в такт
задиристым похабным песням) с камином и двумя ружьями, скрещёнными над ним.
Выше ружей на нас свирепо оскалилась приколоченная к гладкой доске голова
черномордого медведя с вмятиной во лбу. Дескать, сюда попала пуля меткого
стрелка. Взгляд у мишки был очень негостеприимный. Даже Офелия приветливей
смотрит на бомжей в пять утра.
- Куда? - поинтересовался, закрывая с трудом за собой массивную дверь.
- Туда, - лаконично буркнул встречавший, стряхивая пепел на паркет и кивая
на завешенный шелестящей занавеской дверной проем. Михайловна раздраженно
отпихивает мельтешащие перед глазами фрагменты занавески в сторону.
На бескрайней двуспальной кровати расположился здоровенный мужчина, одетый
только в узкие плавки. Напихав под голову четыре подушки, он целиком и
полностью погружен в мерцание экрана плазменного телевизора, украшающего
стену и демонстрировавшего что-то американско-взрывно-перестрелочно-кровавое.
На наш приход он отреагировал едва заметным кивком головы, не отрывая глаз от
экрана. Рядом с ним на кровати, усевшись по-турецки и потягивая кофе из
фарфоровой чашечки, имелось миловидное существо женского пола, голубоглазое,
длинноногое, с роскошными, антрацитового цвета, кучеряшками на голове. Из
одежды девушка имела только короткий халатик из шелка, расписанный драконами
и иероглифами, кокетливо поддернутый до верхних третей прелестных бедер.
Общее впечатление портило только выражение лица милашки, как будто у нее под
носом намазали аммиаком. Возникло оно как раз в момент нашего прихода.
Богатые... Как вы все похожи, кто бы знал, в своей мнительности по поводу
собственного здоровья. Рельефная мускулатура нашего пациента наводила на
мысль о долгих часах, проведенных в тренажерном зале, финской сауне и
тренировках по айкидо с индивидуально нанятым тренером и спарринг-партнером.
Весь мир ему кажется легко умещаемым в карман пиджака. Он с важным
достоинством приемлет от всех уважение и почитание, считая себя если не
пупом Земли, то пупочным кольцом, как минимум. И, понятное дело, с высоты
такого самомнения, он даже не озаботился одеться перед приездом врача - я
молчу уже про вежливое приветствие, стул, вешалку для куртки, полис и
паспорт на краешке стола.
- Вызывали? - риторически спрашивает Офелия, безуспешно вертя головой в
поисках табуретки.
Детина молча кивает головой, не отрываясь от просмотра фильма, барским
жестом вытягивает в нашу сторону мускулистую руку. Мол, вот вам поле для
деятельности, работайте. Давление измеряйте, пульс считайте, колите, что
надо. А по пустякам не отвлекайте.
- На что жалуетесь? - задает вопрос врач.

Мужчина, все также безмолвно, несколько раз шлепает себя рукой по затылку.
То ли намёк на головную боль, то ли возмущение нашей тупостью.
Все понятно. Диагноз уже ясен, тактика лечения - тем паче. «Блатные» бы уже
развили бурную деятельность, сняли бы этому уроду четыре кардиограммы,
заглянули бы и в рот, и в анус, влили бы в него весь гемодез с физраствором
и все витамины из терапевтической укладки. В благодарность им царственно
сунули бы в карман тысячерублевую бумажку. Или две.
Мы - не «блатные». И лебезить перед этой откормленной швалью не научены.
Зато научены горьким опытом кое-чему другому:
- Садитесь доктор, - громко говорю я, несколько раз проводя ладонью по
одеялу, словно стряхивая мусор.

Офелия, нарочито кряхтя, усаживается рядом с пациентом прямо на одеяло, не
снимая мокрой от дождя куртки. Глаза у кучерявой феи делаются, как у
персонажа японских мультиков. Я добавляю масла в огонь, ставя на то же
одеяло рядом с врачом изукрашенную дождевыми брызгами и уличной грязью
укладку. После чего сажусь на корточки и упираюсь взглядом в экран.
На восьмое перемеривание АД пациент недоуменно поворачивает голову.
Михайловна, деловито сопя, нагнетает грушкой воздух в манжету тонометра.
- Ну, чё там?
- Все плохо, - сокрушенно качает головой Офелия. - Даже удивительно, такой
молодой...
Она снимает тонометр и неторопливо начинает складывать его в чехол.
- Э, слышь, а чё плохо-то? - недоуменно интересуется пациент. Надо же, даже
от экрана оторвался!
- Что, очередной? - интересуюсь я у Офелии, игнорируя больного.
- Очередной. Как сговорились сегодня все, честное слово.
- Э-э, вы чего? Кто очередной?
- Классный фильм, - говорю я, наблюдая, как какое-то щетинистое чудище
отрывает клыками голову американскому спецназовцу. – Раз! - и нет головы.
- Ребята, может, вы объясните, в чем дело? - тонким голоском вопрошает
девочка. - Вы тут приехали, наследили, всё испачкали...

- А что объяснять, милая девушка? - я с кряхтением поднимаюсь с корточек и
потягиваюсь. - В районе эпидемия. Про стультопатию[14] вы разве не слышали?
- Про что?
- Новый вирус, недавно обнаружен. Передается воздушно-капельным путем.
Сначала поражает центральную и периферическую нервные системы, что
проявляется головными болями, колебаниями артериального давления, чувством
жара, бессонницей, потерей аппетита. Дальше идет воспаление оболочек
головного мозга, паралич дыхательной и сердечно-сосудистой систем, кома,
смерть. На все - четыре дня, от момента появления первых симптомов.
- Слышь, ты, - крепыш приподнимается на локте. - Ты чё меня грузишь, а?
Какая, как ее там, стулопатия?
- У тебя голова болит? - спрашивает, вставая, Офелия. - Чувство тошноты есть?
- Ну есть, так мы с Элькой коньяку вечером выпили!
- Алкоголь потенцирует течение болезни, - категорично заявляет Михайловна.
- Ускоряет процесс, - поясняю я в ответ на совокупное непонимание с
кровати. - Ты сам себе навредил, по незнанию, конечно. Есть не хочется?
Может и не отвечать, все и так понятно. Конечно, не хочется - после коньячка
с закуской.
- Вот видишь, стультопатия прогрессирует. Аппетита нет. Завтра присоединится
лихорадка, башка будет так болеть, что на стенку полезешь. И жидкий стул.
- Ладно, короче! - мужчина рывком усаживается на кровати. В голосе у него
неподдельное возмущение - как же, вызвал этих лопухов в зелёной форме просто
давление померить, максимум - ЭКГ снять, чтобы спалось спокойнее, а тут они
такое выдают! - Ваши действия?

- Все по схеме, - пожимает плечами Михайловна. - Сообщим в госсанэпиднадзор,
Центр профилактики СПИДа, за тобой приедут, поместят на четырехнедельный
карантин, промоют желудок, кишечник, посадят на антибиотики и внутривенное
питание. Ну, возможно, гемодиализ, хотя, это уже не поможет, наверное.
Потом, если все не зашло слишком далеко - на три года станешь на учёт в
инфекционной больнице и СПИДе.

Детина обмяк, слушая эти речи. Это нас он не боится, и уже, судя по
тигриному прыжку на кровати, готовился выставить за дверь с отпечатками
своей ступни на задницах. А такие страшные слова, как «за тобой приедут»,
«Центр профилактики СПИДа», «карантин», «промоют желудок», и, самое жуткое -
«поставят на учет», и не таких деморализуют. Проверено. Не любят они учёта,
в любом его проявлении - ещё со времен первого своего знакомства с
налоговой службой.

Девочка с испугом прижимает узкие ладошки к ротику, взирая на
разглагольствующую Офелию. И, думаю я, не столько в испуге за благоверного,
сколько за саму себя. Воздушно-капельный путь - это, знаете ли, не половой.
Слабое «апчхи» рядом - и всё, добро пожаловать в наши стройные ряды.
Я стимулирую ситуацию, доставая сотовый.
- Звонить старшему врачу, доктор?
- Слышь, погоди-ка! - тревожно поднимается пациент. - Не звони никуда, не
горит! Ты,э-э, вы, скажите, чего сделать можно?
- В смысле?
- Ну, чтобы все без всех этих надзоров ваших как-нибудь? Варианты есть?
- Доктор? - я поворачиваю голову к Офелии.
- Я в тюрьму не хочу! - сварливо отвечает та. - Мне эта ответственность вот
уже где сидит! Если есть такой закон, что обо всех инфицированных надо
сообщать, куда следует, то будем его выполнять!
- Да, слушайте ваш этот закон! - досадливо машет руками пациент. - Короче,
вам сколько надо? По «штуке» хватит?
Михайловна зло фыркает и отворачивается. Я пихаю локтем недоумевающего
клиента.
- Грубо ставишь вопрос, уважаемый. Так с нами нельзя.
- А чё я такого сказал?
- Подумай, - с нажимом говорю я. – Хм, девушка, принесите доктору
стульчик, пожалуйста.
- Что вы мной командуете?! - возмущенно оживает черноволосая нимфа.
- Элька, живо! - рявкает пациент, и нимфа, сверкнув розовой попкой от
задравшегося халатика, мгновенно исчезает в дверном проеме. Туда же
удаляется и Офелия писать карточку. И не мешать разговору.
- Поставь себя на наше место, - вполголоса продолжаю я, когда мы остаемся
одни. - Это ты у нас богатенький Буратино, от стобаксовых бумажек
прикуривающий. А мы, друг, за четыре тысячи по двадцать смен в месяц
горбатимся.
- Ну так я же...
- Что - ты же? Нас за сокрытие такого рода информации с работы в два дня
вышибут под заднюю часть, да ещё с такой «волчьей» записью в трудовой
книжке, что с ней потом хрен кто на работу возьмет. Я - ладно, ещё молодой,
заработок найду, а доктор мой уже четвертый десяток в медицине - куда ей
потом податься, на старости лет, как не по специальности? А теперь скажи -
зачем нам эти проблемы за какую-то вонючую «штуку»?
- Так сколько вам надо? - нетерпеливо спрашивает клиент.
- Да подожди ты со своими деньгами! Нам проблемы не нужны, понимаешь?
- Решим мы ваши проблемы. Сколько?
- Короче, - невольно перенимая его жаргон, говорю я. - В карте мы пишет тебе
простое ОРВИ[15] - это раз. В случае чего, ты до последнего отрицаешь, что
симптомы проявились при нас - это два. Ни единой живой душе обо всем
случившемся - это, сам понимаешь, три.
- Базару нет.
- И, - я подбрасываю в руке сотовый, набираю на нем необычный номер «10
000» и показываю его клиенту. - Примерно так. Это четыре. Все параметры
устраивают?
- Угу, - помедлив, кивает детина. - Сразу?
- Послезавтра, - насмешливо отвечаю я. - А то завтра, боюсь, ты нас и не
вспомнишь.
- Да, слышь, я чё, кидала какой? - обижается пациент.
- Не знаю, братец, я тебя первый раз в жизни вижу. Поэтому, уж извини, на
слово давно никому не верю. А нам ещё рэкет кормить.
Пациент понимающе кивнул и ушел за деньгами. Я пошептался с Михайловной,
огласил на ухо сумму и скорректировал тактику. Первой в комнату вернулась
нимфоподобная Эля, подошедшая ко мне вплотную и скользнувшая рукой в карман
формы на боку. После чего вытащила ладошку и слегка шлепнула по карману -
там отчетливо хрустнули купюры.
- Угу?
- Угу, - кивнул я. - Ещё как угу.
Эля, одарив меня более заинтересованным взглядом из-под прищуренных пушистых
ресниц, заняла свое место на кровати. Даже халатик закатала на прежний
уровень. Снова посмотрела. Ай-ай-ай, как не стыдно, соблазнять меня, да ещё
при практически умирающем муже - или кто он ей там?
Есть такой прекрасный препарат - магния сульфат 25%, в обиходе - «магнезия».
В каком-то смысле он - истинная панацея[16], о которой так грезили
фармакологи всех времен и народов. Чего он только не делает с
многострадальным человеческим организмом! В старину сульфат магния (иначе -
английская соль) использовался, как слабительное, а также - как желчегонное
и диуретическое средство. Ныне он также работает и как спазмолитик, как
противосудорожное и гипотензивное средство, является потенцирующим действие
анальгетиков и наркотиков, оказывает успокаивающее действие и даже способен
на наркотическое - да вот беда, при достижении необходимой для этого
концентрации в крови вызывает паралич дыхания. В общем, чудо, а не
лекарство.


Я натягиваю на буграх мышц правой руки клиента жгут, прощупываю пальцем
мгновенно набухшую вену. Вена шикарная, «мечта наркомана», как говорят,
жгут, в принципе, и не нужен был - мужчина вряд ли слышал о том, что такое
тромбофлебит[17]. Я прокалываю кожу, слегка подаю иглу вперед, дожидаясь
появления в канюле темно-вишневой крови, оттягиваю поршень шприца, чем
вызываю вспухание внутри цилиндра кровавого облачка, затем, стянув жгут,
начинаю вводить препарат.
- Слышь, теплеет мне чего-то, - обеспокоенно замечает пациент, следя за
моими действиями.
- А как же, - киваю я. - Все вирусы, мой друг, даже такие грозные мутанты,
как вирус СПИДа, дохнут в условиях высокой температуры. Вот этот препарат ее
искусственно и поднимает, чтобы возбудители стультопатии перемерли. А это, -
я кивнул на яростно вытрясающую в стакан содержимое ещё трех ампул магнезии
Офелию, - другой препарат, который после уничтожения вирусов способствует их
выведению из организма.
В общем, заливаюсь соловьем в том же духе, пока идет процесс. Подкрашенная
гемоглобином магнезия медленно уменьшается в шприце, клиент тяжело дышит,
Офелия пишет карточку (кривя губы, когда я слишком уж завираюсь), брюнетка
Эля расширенными глазами смотрит на все происходящее.
Заканчиваем представление - я убираю ампулу и использованный шприц в пакет,
иглу кидаю в контейнер с гипохлоритом, жгут сворачиваю «дулечкой» и прячу в
карман. Клиент несколькими глотками выпивает магнезию в стакане, морщится,
прислушивается к внутренним ощущениям.
- Доктор, а это чё, и от СПИДа помочь может?
- Нет, - отрезает Офелия. - Антон, собирай манатки, вызовов ещё до черта.
- Я готов.
Выходим через гостиную, провожаемые злобным взглядом медвежьей головы.
Девушка Эля выходит нас провожать на порог. Зимний ветер, только этого и
ждавший, налетает на нее, задирая халатик куда выше бедер, открывая взгляду
ажурные белые трусики.
- Замерзнешь, милая, - насмешливо говорю я. - Или простудишь себе все
прелести. Иди домой, дальше мы сами.
Эля, воровато оглянувшись, на миг прижимается ко мне. Я, вытаращив глаза,
машинально отвечаю на ее поцелуй. Оторвавшись от меня, наконец, она
торопливо запихивает мне в нагрудный карман скатанную в трубочку бумажку.
Прижимается губами к уху, щекоча дождиком черных кучеряшек.
- Позвони мне на неделе, котик!
И убегает.
Я, спотыкаясь, бреду к машине. День сегодня, что ли, такой? В смысле, что на
проявление женского внимания я веду себя, как школьник.

* * *

Итак, суточный заработок на текущий момент составляет одиннадцать тысяч.

Одиннадцать! Такой суммы я в руках не держал уже года три, наверное. Или
больше. Прячу купюры во внутренний карман куртки, заклеивая его для верности
на «липучку».
- Диспетчерской дадим? - интересуюсь.
- Да, сотни две, я думаю, хватит. Дадим больше - поймут, что и мы получили
больше. И если прознают, сколько...
Это точно. Есть среди наших диспетчеров настолько циничные дамочки, которые
не стесняются перезванивать на адреса вызывавших и спрашивать, сколько
именно дали бригаде. И в случае выявления обмана мы ещё месяца три будем по
одним бомжам и бабкам кататься.
Офелия привычно щелкает тангентой рации:
- «Ромашка», четырнадцатая, один - четыре, свободна.
- Один - четыре, вы где?
- На Благостной.
- Вызов запишите - Береговая, сорок семь, частный дом, встречать будут у
военной базы, фамилия Гришанин, «потерял сознание, хрипит».
- Вызов приняли. Гена, «мигалку»! Антон, вытаскивай кислород, захватишь
кардиограф. Все всё поняли?

Чего тут непонятного? Хуже повода к вызову не придумаешь, даже Гене понятно.
Поэтому он и не думает пререкаться, послушно тыкая пальцем в панель.
Под вой проснувшейся сирены я, включив свет в салоне, укладываю под ноги
потертый КИ-3 и кардиограф. Потерял сознание - это плохо. Хрипит - тоже
плохо. Все вместе - вообще аминь. Вызов для специализированной бригады, и,
если его дали нам, то это значит, что «спецы» где-то заняты, и рассчитывать
на их помощь не придется.
Дорога почти пустая, иногда только в кустах мелькнет сине-белый контур
машины ДПС-ников, караулящих запоздалых любителей погонять в пьяном виде.
Нас не останавливают, хотя мы и превышаем скорость. «скорая», все-таки:
Собственно, сирена с мигалкой нам сейчас, на пустой трассе, нужна, как ежу
рукомойник, но при обслуживании таких вызовов всегда надо показать, что
летели, не разбирая дороги. Так безопаснее.
Улица Береговая давно уже не пользуется славой и популярностью, как в былые
времена. Раньше там планировалось сделать обширный городской парк, с
аттракционами, тисовой аллеей, цветочными клумбами и прочими удобствами для
отдыха обывателей, но проект сгинул в пучине многочисленных смен власти и
разворованных финансов, и ныне территория несостоявшегося парка застроена
домами, домиками и домишками, в коих проживают те, у кого не хватило денег
приобрести жилье в Центре. Из освещёния там один-единственный фонарь на
ржавых воротах законсервированной и наполовину опустошенной обывателями
военной базы, номеров домов нет и никогда не было, дорога выглядит, как
после падения Тунгусского метеорита. Или нескольких сразу.
Под фонарем нам кто-то замахал руками.
- Встречают, - буркнул Гена.
«Газель» притормозила у покосившихся ворот, исписанных ругательствами,
украшенных бездарными изображениями женских и мужских половых органов,
перевернутыми крестами, свастиками, звездами Давида и прочей чепухой.
- Врачи, миленькие мои! - прорыдала нам в лица женщина, закутанная в драный
ватный тулуп. - Ну полтора же часа вас ждем! Где же вы, Господи?!
Мы выпрыгиваем из машины.
- Ведите, пожалуйста.
- Сюда, сюда! - У женщины трясутся руки, пока она открывает замок калитки. -
Он там лежит, синий весь.
Вот же дьявол! Как чувствовал.
Мы пробираемся по грунтовой тропинке между смородиновыми кустами, пригибаясь
от лезущих в лицо голых и острых веток каких-то деревьев. Я тащу ингалятор,
Офелия взяла кардиограф. Впереди тускло мерцает окнами одноэтажная хибарка,
наполовину вросшая в землю, просто лучащаяся своей бедностью. Силен контраст
после Благостной. Обитая линолеумом дверь противно и жалобно скрипит,
впуская нас внутрь.
В нос ударяет запах сохнущей одежды, древесного дыма, незакрытого полного
мусорного ведра у порога и чего-то кислого, имеющего отношение к продуктам
питания. В углу чадит из-за плохо прикрытой заслонки дровяная печь,
уставленная сверху закопченными кастрюлями и тарелками. На продавленной
панцирной кровати лежит мужчина лет шестидесяти. Одного взгляда достаточно,
чтобы понять - всё. Широкие зрачки, неподвижно смотрящие куда-то вверх,
заострившиеся черты лица, полуоткрытый рот, бледность кожных покровов с
синеватым оттенком, набухшие шейные вены. ТЭЛА[18]. Почти мгновенная смерть.
Офелия проверяет наличие пульса на сонной артерии, дыхание, зрачковый и
роговичный рефлексы. Качает головой. Мертвее не бывает.
- Господи, да что же это?! - кричит женщина, разматывая платок на голове. -
Он что, умер?!
Я угрюмо киваю, стараясь не смотреть на нее. Не получается.
Голова у женщины начинает мелко трястись, редкие седые волосы лезут в глаза.
- Сашенька! Сашенька, что же ты?! - тормошит она умершего. - Встань, ну,
встань, мой хороший, родной мой!
- Антон!
Я силой оттаскиваю бьющуюся в истерике женщину от тела, с трудом усаживаю ее
в старое кресло. В печке звонко стреляет полено.
- Тихо, тихо, тихо, моя хорошая, - бормочу я, сдерживая ее порывы встать. -
Его уже не вернуть, не надо кричать.
- Это вы виноваты! - с ненавистью отталкивает меня женщина. - Вы, врачи
проклятые: Гиппократы чертовы, чтоб вам сдохнуть! Скоты, мразь, чтоб вас
всех Бог покарал! Чтоб ваши родные так...
Ее голос врывается на рыданиях, она прячет лицо в сморщенных ладонях, мерно
раскачивается и стонет. Офелия достает из коробочки, где хранятся НЛС[19],
таблетку феназепама, протягивает мне.
- Женщина, миленькая моя, возьмете это под язык, - уговариваю я плачущую.
Уговариваю долго, пока она не берет таблетку трясущейся рукой. Офелия делает
мне знак бровями, чтобы я остался рядом с вдовой, сама, достав из
терапевтической сумки бинт, начинает подвязывать руки и челюсть умершего.
Женщина плачет. Я механически глажу ее по плечам. Хочется найти какие-то
слова, но их просто нет. Банальное «все мы там будем» сейчас покажется
издевательством.

- Он все болел, - всхлипывая, говорит женщина. - Сердце у него. Мы к
участковому врачу ходили, к Вальдюку Михаилу Васильевичу, в третьей
поликлинике,кардиограмму сделали. Он таблетки прописал, мы уж и денег
назанимали: вот, купили.
Действительно, на тумбочке возле кровати лежат блестящие своей новизной
коробочки с лекарственными препаратами.
- Думали, что он на ноги встанет после, своего этого инфаркта. Он все хотел
в огороде беседку построить. Я ему кашку его любимую сегодня сделала.
Поворачиваюсь спросить, сейчас ее ему или подождать, пока остынет, а он не
дышит, хрипит только.
Женщин плачет. Я молчу.
- Вас вызвала. Говорят: «Ждите, приедут». А Сашенька уже хрипеть перестал.
Боже, Боже мой! Я вас так ждала!..
Ее снова затрясло в рыданиях. Я покрепче прижимаю ее к себе. Хорошо, что я
молчу. Какими словами сейчас можно сгладить горечь такой утраты? Видел бы ты
нас сейчас, богатенький выродок с Благостной. Как бы ты объяснил сейчас этой
горем раздавленной женщине, что наша бригада, вместо того, чтобы спасать ее
мужа, сорок минут валяла у тебя дурака? Какие бы ты слова нашел в своё
оправдание? Знай я это час назад, я бы твои деньги тебе в рожу швырнул. И
себе, заодно. Потому что оправдать себя я тоже не в силах. Мальчишеская
выходка «раздеть сукиных сынов» обернулась человеческой смертью.
Господи, как иногда мерзко смотреться в зеркало!
Феназепам постепенно начинает действовать, рыдания утихают, женщина только
всхлипывает, не отнимая ладоней от мокрого лица.
- Звони, - угрюмо говорит Офелия.
Я достаю сотовый, набираю привычное «03».
- «Скорая», восемнадцать.
- Марина Афанасьевна, - я сглатываю горький комок в горле. - Это Антон,
бригада четырнадцать, с Береговой.
- Слушаю тебя.
- Нам нужна милиция. Участковый нужен, тут...
- Труп? - мгновенно понимает диспетчер. - Ясно, не говори, если не можешь.
Ждите, сейчас буду звонить.
- Спасибо.
Я ещё держу трубку возле уха. Слышу, как Марина кричит диспетчеру
направления, прежде чем положить свою: «Инна, звони в РОВД. Четырнадцатая
словила труп на...». Отбой. Гудки. Мертвая тишина.
Участковый приехал относительно быстро - через пятнадцать минут. Он опросил
нас, записал фамилии, инициалы, номер бригады, мы расписались в протоколе
осмотра трупа. Попрощались и вышли за дверь.
Вид у меня, думаю, был, как у побитой собаки. У Офелии - как у неделю не
кормленной волчицы, у которой ещё и отняли щенков.
- Сейчас вернешься, - тихо и зло произнесла она. - Я там на столе карту
вызова оставила - скажешь, что забыли. Рядом с картой стоит ваза. Под нее
положишь положишь пять тысяч из того, что нам дали. Так, чтобы не смахнула
потом ненароком. Незаметно. Пошёл.
Я молча киваю и возвращаюсь. Участковый опрашивает вытирающую покрасневшие
глаза женщину.
- Карту забыли. Вызова.
Оба не отвечают. Я подхожу к столу, быстро достаю из кармана свою долю -
отложенные пять тысяч, и подпихиваю их под пыльную конусообразную вазу,
украшенную сине-красными ромбиками. Так, чтобы в глаза не бросалось. Забираю
карту и выхожу.
Офелия уже сидит в машине и пишет карточку, не глядя на меня. Гена скучает и
опасливо курит в полуоткрытое окно - Офелия часто ругается на табачный дым в
машине. Сейчас не тот случай, Гена, расслабься. Впрочем, ты и так
расслаблен. А мне вот табачный дым сейчас в глотку не полезет.
В кабине гаснет свет, машина трогается с места. Мы трясемся по выщербленной
дороге в темноте, выбираясь с улицы Береговой. Будь она неладна.
Справа мелькает освещённый ночной ларек.
- Гена, останови.
- На кой?
- Останови, так твою мать!! - заорал я. - Вопросы задает ещё, козёл!
«Газель» останавливается так, что я больно бьюсь лбом о переборку. Не
обращая внимания на боль, я выскакиваю наружу и бегу к ларьку. Смертельно
уставшая девушка, дремавшая за прилавком, с раздражением смотрит на меня.
- «Балтику», «девятку».
- Одну? - презрительно спрашивает продавщица. Оно и понятно, я в форме.
- Я ясно сказал, сколько!
- Орать не надо, ладно? - в окошко на прилавок выкатывается бутылка. -
Восемнадцать рублей.
Я швыряю ей две скомканные десятки и, не дожидаясь сдачи, иду обратно с
бутылкой к машине. На ходу зажигалкой отдираю с нее пробку и залпом осушаю
половину содержимого. Кусачая жидкость больно щиплет горло и ухает в
голодный желудок. Сажусь в машину, от души грохаю дверью. И ловлю себя на
том, что из глаз по щекам текут две струйки.
- Ты чё, придурок, дверь ломаешь? - показывается в окошке переборки фрагмент
Гениного носа и небритой щеки.
- Пошел в задницу!
- Я тебе щас!..
Я захлопываю окошко, едва не отхватив ему нос. В ярости пинаю сумку с не пригодившимся КИ-3.
Плачу.
Минут через пять дверь в салон открывает Михайловна. Странно, но на ее лице
уже нет злости. Ни по поводу вызова, ни по поводу моего спонтанного
пьянства.
- Дай отхлебнуть.
Я протягиваю ей бутылку, безучастно смотря в сторону. Михайловна залезает в
салон, закрывает за собой дверь, делает небрежный жест Гене исчезнуть из
окошка переборки.
- Терзаешься?
Я коротко всхлипываю, кулаком вытирая слезы.
- Да, есть немного.
- Не терзайся. Каждому из нас в этой жизни отмерян свой срок. И если он
подошел, никакая «скорая» уже не поможет.
- Вы это ей лучше объясните.
- Я это объясняю тебе! - повышает голос Офелия. - Ей сейчас бесполезно
что-то объяснять. А тебе со мной ещё до утра работать. И мне не нужно, чтобы
ты на следующий вызов с соплями впёрся!


Мы молчим некоторое время, глотая поочередно остатки пива из бутылки. В
кабине иногда шипит рация и возится тоскующий Гена.
- Меня как-то тоже вот так проняло, - тихо говорит врач. - Давно ещё, ты не
работал тогда. Вызвали менты к бабушке из приемника-распределителя, которую
задержали без документов. С Абхазии беженка, кажется, или ещё откуда, не
знаю. Они ее продержали какое-то время, дня четыре, а потом вызвали меня. Я
одна, без фельдшера, работала. Вроде кашлять как-то нехорошо бабка начала,
температурить, и ее с подозрением на пневмонию попросили отвезли на
консультацию в пульмонологию. Вежливые все такие были эти менты, аж
коробило. Погода, как сейчас помню, была ещё хуже, чем сегодня - слякоть,
холодина, ветер с гор весь день лупил. На бабке драный плащ какой-то,
порванные кроссовки на ногах, даже колготок и платка нет. Русская. Я ее
отвезла - в «тройке» ее посмотрели, никакой пневмонии не нашли. Снимок
сделали и отправили обратно. Я ее и привожу. А дежурный сквозь меня смотрит,
как будто впервые видит, и говорит - чего, мол, привезла, она уже у нас не
значится, ее по вашему убытию из списков вычеркнули. Я скандалить начала.
Мне ее куда девать, эту бабку? Да только что ментам-то - рогом уперлись, не
возьмем, и все. У нас отчетность. Сволочи. Бабка в машине сидит, трясется, а
эти рожи ни в какую. Куда там, для этого, собственно и вызывали, чтобы
спихнуть ее с рук подальше. Я за рацию схватилась, попросила Зою старшего
врача позвать - Дворняжка тогда была.
- Кто была?
- Дворняжка. Ее фамилия Дворянская, мы ее между собой Дворняжкой
называли. Сука ещё та. Она мне говорит: «Решай сама, по ситуации». И
отключилась. А хрена тут решать? Не домой же мне ее везти? Мы отъехали на
пару улиц, и я ее начала выпроваживать из машины. А бабуля на колени упала.
Внучка, говорит, мне идти некуда, у меня ни денег, ни родных, ни жилья нет.
Я, говорит, голодная, спать мне сегодня негде. И не выходит. Я начинаю на
нее орать, она плачет...


Офелия одним глотком допила пиво и вышвырнула бутылку и окно. Та звонко
раскололась обо что-то твердое и зазвенела осколками по бетону.
- Позорище было страшное. Улица, люди ходят, смотрят, а мы с водителем
сопротивляющуюся бабку из машины вытаскиваем. Кое-как выволокли - в лужу
прямо - дверью хлопнули и уехали. Я, когда на станцию зашла, чуть Дворняжке
волосы не повыдергивала. И этим вонючкам в диспетчерской тоже. Приняли
вызов, мать их в задницу! Орала на них так, что охрипла. А потом ревела в
«четверке» до вечера. На меня Сёма весь корвалол извел.
- Умерла она? - хрипло спрашиваю я. Алкоголь начинает действовать, Офелия
слегка плывет в темноте салона.


- Не знаю. Наверное. На улице холодина была такая, что жуть. Я тоже себя
грызла до утра, места найти не могла. Только глаза закрою, сразу эта бабка
пред глазами, в луже, плачет: А утром мы пошли с Сёмой в кафе - каждое утро
после смены ходили, традиция такая была - там он мне за пивом мозги и промыл.
У каждого из нас, сказал, своя судьба, которую на себе надо тащить всю
отпущенную жизнь, как тот крест на Лысую гору.
- Красный крест, - вытирая остатки слез, криво улыбаюсь я.
- Хоть фиолетовый. У тебя в жизни и так забот хватает со своей судьбой,
чтобы брать на себя чужую. Бабку, конечно, жалко, но, с другой стороны -
либо ты ее жалеешь по полной программе, либо не жалеешь вообще. А на
полставки никак не получится. Как не получится быть слегка беременной.
- В смысле?
- По полной - это когда ты берешь эту бабулю к себе домой, прописываешь у
себя в квартире, обеспечиваешь уход и опеку. Такой вариант тебя устроит? Вот
и меня тоже. У меня сестра-инвалид, племянник в армии, за квартиру платить,
желчный свой лечить, долги за стиральную машинку, то - сё. Забот и так
хватает, чтобы ещё на себя чужие брать. Мои-то никто на себя не возьмет.
- Жестоко это.
- Это - жизненно, - веско говорит врач. - Никто и не говорил, что в этой
жизни все, как на детском утреннике. Но мы живем, а значит - должны жить в
одном с ней ритме. Иначе полная фигня получится. А кто против, пусть не
живет, силой его никто не заставляет.
- А вы философ, Офелия Михайловна. Не ожидал!
- Поживи с моё - сам зафилософствуешь. Ну как, очухался маленько? В вены
колоть сможешь?
- Да, - я провожу по щекам рукавом, стирая остатки влаги. - Смогу, куда ж я
денусь? Блин, глаза теперь красные будут.
- Нафтизин закапай.
Офелия перебирается в кабину.
- «Ромашка», четырнадцатая свободная на Береговой.
- Вам на станцию, четырнадцать.
- Ясно.

* * *

«Газель», неторопливо вкатывается во двор спящей подстанции. Пик вызовов,
обычно приходящийся на 9 часов вечера, уже давно миновал, и ныне двор забит
санитарными машинами. Бегло оцениваю глазами: четырнадцать машин на станции,
пять ещё где-то катаются. Неплохо. Летом, когда начинается курортный сезон,
все намного хуже.
Гена втискивается между машинами пятой и шестнадцатой бригад, приперев наши
с Михайловной двери почти вплотную к «Газельному» боку. Офелия порычала,
Гена ещё минуты три лавировал, подбирая оптимальное расстояние для того,
чтобы мы смогли выйти - а потом и войти - в машину. Я выдергиваю из-за
носилок «терапию», хлопаю дверью. В комнатах отдыха бригад, расположенных на
втором этаже, нет ни единого огонька, все спят. Из висящего над головой
селектора несется статическое потрескивание. Станция мертва и безжизненна.
Никого нет на лавочке, на водительском столе, пусто на крыльце. Даже окурки
в прибитой к стене металлической пепельнице давно перестали дымить. Четыре
утра, самый сон. Кажется, в морфлоте вахту с четырех до шести называют
«собачьей».
Мы устало поднимаемся по ступенькам крыльца.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДЕ ПЯТНАДЦАТЬ, ОДИН - ПЯТЬ, ВРАЧ ЗЯБЛИКОВ, ФЕЛЬДШЕР
МАЛЕНКОВА, ПЯТНАДЦАТЬ!! - доносится нам в спину. Голос у Афанасьевны злой и
раздраженный, видимо, зовет бригаду уже не в первый раз.
Бесполезно. Видимо, Зяблика так вымотали, что просто не слышит. И Мила тоже.
Подходим к диспетчерской, Офелия отдает написанные карточки и бросает
кусочек оргстекла с нарисованным красной краской номером «14» в приклеенный
к окошку диспетчерской паз. Там уже выстроился внушительный столбик из
номерков линейных бригад. Самый нижний определяет, какая бригада поедет на
поступивший вызов первой.
- Слава Богу! - вздыхает Марина Афанасьевна, сгребая карточки и переставляя
корешки от них в ячейках специального ящика. - Антон, как пойдете наверх,
разбудите пятнадцатую, седьмую, «тройку» и восемнадцатую.
- Ладно.
Мы бредем по коридору к лестнице, ведущей на второй этаж подстанции. По ней
я сто лет тому назад утром пришел сюда, чувствуя себя молодым и полным сил.
А сейчас, всего-то восемнадцать часов спустя, я себя ощущаю старой
развалиной, не способной даже ноги передвигать. Сменка, чтоб ее:
На лестнице нам навстречу, пошатываясь, спускается Зябликов, помятый,
сонный, смотрящий на мир одним глазом. Мы не здороваемся, вообще не
обмениваемся ни единым словом. Плохая примета - заговоришь с идущим ночью на
вызов, и минут через десять самого сорвут. Проверено. Удивительный факт, но
оба глаза открыть действительно невозможно, когда сильно хочется спать,
открывается только какой-то один. И координация движений сразу нарушается. Я
помню, как какая-то истеричная сучка закатила внизу скандал, когда нас
примерно в такое же время позвали полечить ее мнимую БА[20] амбулаторно.
Дыша свежими парами джина с тоником, она принялась тарабанить в дверь
старшего врача, с претензиями на то, что ее лечить явилась пьяная бригада.
Такая пьяная, что их аж шатает. Я ей со злости тогда, как сейчас помню, так
эуфиллин в вену загнал, что она нарыгала полный тазик.

Второй этаж также мертв, как и первый. Офелия открывает нашу комнату, а я
иду стучаться в двери вызванных бригад.

Много нелогичного имеется в системе законодательства нашего отечественного
здравоохранения, но наибольшим маразмом, после пункта, оговаривающего
процесс питания, я считаю «работу без права сна». Ну не имеем мы права спать
ночью, и все тут! Какой-нибудь Стакан Стаканыч Ликеров-Водочный, безработный
алкоголик и дебошир, имеет право, а мы - нет. С одной стороны, это можно
понять, слыша отчаянные вопли Афанасьевны по селектору. Зябликова она будит,
как я думаю, уже минут двадцать. А выезд бригады, согласно все тому же
законодательству, после поступления вызову должен осуществляться максимум
через четыре минуты. Вот и должен персонал подстанции постоянно пребывать в
боевой готовности, чтобы по первому звонку очередной чокнутой бабки с
низкого старта рвануть в машину.


А с другой стороны, человек, придумавший такие нормативы, сам их на себе
проверял, интересно? Даже если взять абсолютно здорового мужчину, например,
того же здоровячка с Благостной, в полном расцвете сил, не отягощенного
хроническим недосыпанием, остеохондрозом, гастритом и варикозным расширением
вен, посадить его в отдельно взятую комнату и сказать: «Сиди тут двадцать
четыре часа, делай что хочешь, только не спи» - сможет ли он это? Просто
сидя на месте, не бегая по этажам и оврагам, не осуществляя никакой
напряженной умственной и физической деятельности? Ставлю свою годовую
зарплату против кучки кошачьих какашек, что нет. Отключится уже к часу ночи.
Все потому, что есть такое понятие, как биологический ритм - цикличные
колебания интенсивности и характера наших биологических процессов, возникшие
вследствие многолетне формируемого приспособления наших организмов к
геофизическим циклам. Суткам, то бишь. Так вот, согласно этим циклам наши
организмы с шести до семи утра хотят зевать и не хотят идти на работу, с
двенадцати до часу желают кушать и валяться в горизонтальном положении, а с
десяти вечера и далее - забыться в блаженной дремоте. И никакие параграфы в
постоянном меняющемся законодательстве не смогут сломать эту многолетне
формирующуюся установку, потому что такова природа, а мы все - дети ее.
Посему смешно думать, что если тот здоровячок не сможет, то мы, хронически
недосыпающие, недоедающие, имеющие кучу профессиональных болячек и не
имеющие адекватной оплаты за свой труд, каким-то чудесным образом все это
сможем. В частности - сможем приехать бодрые и радостные к проблемному
больному в полпятого утра, качественно и правильно оценить его состояние,
быстро и эффективно оказать ему необходимый объем помощи.
Поэтому, хоть нам спать и запрещёно, на это закрывают глаза все, даже
начальство. Отдых необходим любому, и подземному дождевому червю, и
Президенту Российской Федерации.


Восемнадцатая и третья бригады были мной разбужены без проблем, а вот с
«семеркой» они ожидаемо возникли. Когда я, постучав, приоткрыл дверь в
комнату, в меня из темноты полетел ботинок. Увернувшись, я поднял его и
швырнул обратно, стараясь воспроизвести траекторию его прилета. Темнота в
ответ заматерилась Серегиным голосом. Я включил свет, наблюдая, как
завозились на кушетках три фигуры, закрывая лица от яркого после полной
темноты света.
- Слышь, Псих, тебе что, жить надоело? - хрипло интересуется Серега, пытаясь
разгладить на голове сформированный подушкой волосяной «чубайс».
- А тебе? Вас Афанасьевна уже полчаса выкрикивает. Смотри, в рапорт включит,
старший врач на пятиминутке головы поотрывает.
- Да пошла она! - угрюмо говорит второй «псих», Мишка, протирая опухшие
глаза и щеку, на которой отпечатался багровый рубец от подушечного шва. - Мы
только с Дальней приехали, четыре часа в дороге протряслись.
- Ладно, хватит балаболить, - буркнул Витальич, психиатр, обуваясь. - Достал
уже своим скулёжом! Серега, чеши за карточкой, я сейчас.
Серега ощутимо хлопает дверью, уходя. Я бреду в свою комнату, на ощупь
добираюсь до кушетки и, не расстилая постели, валюсь. Сон обрушивается на
меня сразу, едва я закрываю глаза:
- Антон! Анто-о-он! - орёт Серега.
- Отстань! - я усиленно пытаюсь остановить бегущую кровь из пореза на лбу
бомжа Володи. А он постоянно вырывается, пихает меня то в плечо, то в живот.
Я, не переставая тыкать в рану салфеткой, стараюсь врезать ему ногой в
ответ, но не могу - меня за ноги держит мордоворот с улицы Благостной,
обряженный в рваный тулуп с торчащей из него обгорелой ватой.
- Что, урод, сгубил мужика за десять «штук»?


- Это ты его сгубил! - ору я. - Ты, козёл, нас вызвал, когда надо было к
нему ехать!
- А ты куда деньги дел? - интересуется Надежда Александровна.
- Да не брал я их!! Это их ДПС в бардачке нашли!
- Ты спросил, чьи они? - интересуется бомж Володя голосом Сереги. - Спросил?
Или сразу в карман сунул?
- Отстаньте, говорю! - я пытаюсь вырваться, но бомж внезапно хватает меня за
плечи и начинает яростно трясти. - Отпусти, гнида!!
- Тебе на вызов! - орет мне в ухо Володя. - Вставай!
- Иди в задницу! Какой ещё вызов?
- Ну вставай же! - отчаянно произносит Алина. - Антошка!
- А? Что? - я рывком поднимаюсь на кушетке. Верчу головой. Офелия храпит,
отвернувшись к стене. - Ты чего?
- Вас позвали, - извиняющимся тоном говорит Алина. - Минут десять уже
кричат, а вы спите.
- Да? Ч-чёрт, сколько времени?
- Половина шестого.
Надо же, почти полтора часа проспали. А ощущение, что только голову на
подушку опустил.
- Как твой нос? - робко спрашивает Алина, пока я шарю рукой под кушеткой в
поисках обуви.
- Ещё не дорос, - усмехаюсь я. - Вы с вызова?
- Да, с Красногвардейской. Там вены порезали.
- Бывает, - проклятый туфель все никак не хочет налезать. Блин, да это же не
с той ноги!
- БРИГАДЕ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ НА ВЫЗОВ!
- Опять, - вздохнула Алина. - Она аж охрипла, бедная.
- ФЕЛЬДШЕР ВЕРТИНСКИЙ, ОДИН - ЧЕТЫРЕ, ЧЕТЫРНАДЦАТЬ!! КТО-НИБУДЬ, РАЗБУДИТЕ
ЧЕТЫРНАДЦАТУЮ!
Мы дружно фыркаем. Днем диспетчера на постах сидят втроем, ночью они дежурят
по четыре часа каждый, пока остальные двое спят. Идти наверх в комнаты
будить бригады нельзя, потому что все четыре линии «03» останутся без
присмотра. Да и не захотят «свиноматки» отрывать зад от кресла.
- Офелия Михайловна!
- Э?
- Нас позвали.
- Встаю.

Ага, так я и поверил. Если не контролировать процесс, она вставать может
целый час.
Алина с интересом смотрит на меня, тормошащего спящего врача.
- Офелия Михайловна!
- Встаю, отстань!!
- Вызов у нас!
- Уйди к черту!! Сейчас встану!
Я натягиваю поданную Алиной куртку, наблюдая за Офелией. Она сымитировала
попытку встать, но итогом был переворот на другой бок и звучный храп.
- Так всегда?
- Конечно, - фыркнул я. - Господи, за что мне это мучение? Офелия
Михайловна!
Когда мы шли к диспетчерской, то уже были с Михайловной злейшими врагами.
Алина, помахав рукой, пошла спать в свою бригаду, а я, потягиваясь, пошлепал
вниз.
Повод к вызову - «Тополян, 67 л., ж. парализовало». Чудный повод. Адрес ещё
чуднее - «с. Козловка, ул. Кавказская, 26». Для непосвященного, не бывавшего
в этой долбанной Козловке, все покажется нормальным. Вот эта улица, вот этот
дом, что не так-то? А на деле, по улице Кавказской стоят всего десять домов,
имеющих номера от 1 до 10. Все остальное - спонтанно пристроенные частные
домовладения, расположенные на горном склоне как Бог на душу положил. А
положил он, судя по всему, капитально, как говорят, с прибором. Гора, на
которой расположена Козловка, высотой где-то километра четыре, между домами
тянутся узкие улочки, бетонированные только в местах въезда в ворота
очередного дома, без намека на логику и упорядоченность нумерации. Искомый
дом ?26 вполне может оказаться стоящим чуть выше ?37. Или чуть ниже ?11.
Несть числа примеров, когда бригада, никем не встреченная, до сорока минут
разъезжала по глинистым проулкам, разыскивая адрес.

Нас, судя по всему, ожидает то же самое - никакого упоминания о том, что нас
будут встречать, не было ни в карте вызова, ни у выдавшего ее диспетчера.
На улице царит жуткая предутренняя холодина. Тучи над головой сменили
аспидный цвет на грязно-серый, говорящий о том, что где-то за горами и
мглистым небом просыпается солнце. С неба сочится мерзкая морось, холодный
ветер порывами носится по станционному двору, вьюном проскальзывая между
озябшими санитарными машинами. Самое рабочее настроение просыпается в такой
момент. Я открываю дверь «Газели», разбудив ее скрежетом спящего в кабине
Гену. В салоне ещё холоднее, чем на улице, промерзшее железо усиливает
уличную стужу. Кабину перед сном Генка нагрел, салон, разумеется, не
удосужился. Сволочь. Вот они, наши профессиональные простатиты, аднекситы,
гломерулонефриты и прочие милые заболевания мочеполовой системы, связанные с
переохлаждением. Пока машина согреется до того, чтобы включить печку, мы уже
приедем на место вызова.

- Гена, ты умрешь в жутких мучениях, - обещаю я, открывая окошко в переборке.
Ответ Гена, несомненно, удивил бы проктолога, гинеколога и невропатолога
разом оригинальностью взглядов на специфику моего организма в этих трех
сферах деятельности. Пока мы катили по мокрой улице, всё перебранивались. В
принципе - беззлобно, только чтобы убить время и отвлечь свои мысли от
вечной мерзлоты в машине и вокруг. Офелия дремала, уткнув нос в воротник куртки.
Съезд с основной трассы в маленький овражек, поворот мимо большого
перекореженного дуба с жестяной вывеской «Жаренные паросята» и останками
какой-то грузовой машины рядом, небольшой мостик через ручей - и,
здравствуй, село Козловка. Оно не здоровается в ответ, так как время сейчас
неподходящее. Из электрического освещёния имеются только редкие фонари во
дворах. Машина, ревя двигателем, вползает на грунтовую дорогу, посыпанную
щебнем, местами частично бетонированную, а местами напоминающее Бородинское
поле после известного русско-французского международного форума 1812 года.
- Мерзкое место, - ежусь я. - Гена, печка!
- Пшел в задницу! Машина ещё холодная!
Я просовываю руку в окошко и запихиваю ее водителю за шиворот. Офелия с
негодованием просыпается от Генкиного вопля. Да, температура моих
конечностей несильно отличается от уличной.
- Это я уже холодный, ты, член обезьяний! Включи, какая бы она ни была!
- Я тебе щас включу!..
- За дорогой следи! - цыкает на нас врач. - А ты угомонись, снеговик хренов!
Машина с трудом пробирается по отвратительной дороге. Нет здесь, как я
говорил, ни нумерации домов, ни указателей. И, разумеется, встречающих -
тоже. Предполагается, что водители, равно как диспетчера, "скорой помощи"
должны знать все адреса в городе и в стране. Даже те, которые официально не
существуют, как большая половина построенных здесь сооружений. «Встречайте
бригаду», - говорят диспетчера вызывающим, а толку никакого.
- Ой, епст!! - «Газель» нырнула в такой ухаб, что у всех троих лязгнули
зубы. Под днищем раздался резкий скрежет.
- Абздец ходовой, - горестно шепчет Гена. - И картер, кажется, того.
Ревя двигателем и булькая выхлопной трубой, машина кое-как выбирается из
залитой дождевой водой канавы.
- Всё, - решает водитель. - Дальше не поеду, хоть режьте. Там дальше вообще
дороги нет, колдобины одни.

Самое обидное, что не врёт. Дальше, насколько доступно обзору освещённое
фарами машины пространство, вообще имеет место лунный ландшафт вместо
грунта. С соответствующих размеров кратерами, наполненными грязной дождевой
водой.
Господи, как на улице холодно! Я, кряхтя, выбираюсь из салона, как следует
хлопаю дверью, подаю руку тяжело ворочающейся Офелии. Мы, взявшись за руки,
как две сиротки, бредем по израненной улочке вперед. Ледяной ветер
ухитряется забираться даже в штанины форменных брюк, делая кожу на ногах
гусиной. О чем вы думаете, люди, вызывая нас в такую погоду и в такое время?
Готов поклясться самым дорогим - ещё непропитой печенью и бескаменными пока
почками - что ухудшение состояния этой больной, к которой мы сейчас ползем,
наступило не полчаса назад и даже не сегодня. Просто, как оно обычно бывает,
тянули родные и близкие кота за причиндалы, надеясь на авось, а, дотянув -
вызвали. Делов-то всего - две цифры набрать. И плевать им, сидящим дома, в
тепле, на мерзнущих мокрых медиков, ковыляющих по лужам и кустам.

Останавливаемся, тяжело дыша. Прошли уже, как минимум, с полкилометра, адрес
не нашли. Да и нет их, адресов. Дома, возвышающиеся за глухими каменными
заборами, по обе стороны подобия дороги, словно крепости, ощетинились
колючими изгородями и гавкающими собачьими пастями. Помню, Серега, когда мы
работали вместе, на вызовы баллончик с нервно-паралитическим газом таскал и
щедро пшикал им оскаленные физиономии атакующих псин. Чтобы неповадно было.
- Звони, Антон.
Я достаю сотовый, тыкаю озябшим пальцем в кнопки, даже не чувствуя их.
Долгие гудки. Усталый голос на другом конце города:
- Скорая, восемнадцать.
- Марина Афанасьевна, это четырнадцатая бригада с Козловки. Мы заблудились.
- Ясно, - вздыхает диспетчер. - Оставайтесь на связи, сейчас позвоню, чтобы
вас встретили.
Стоим на ветру, дожидаясь результатов звонка. Слышно, как Афанасьевна
вполголоса ругается, разыскивая корешок нашей карты с номером сотового
вызывавшего. Какое-то время молчит. Потом доносится ее голос, резко ставший
неприятным и раздраженным, выясняющий что-то.
- Вас полчаса уже разыскивают! - доносится до меня. Я плотнее прижимаю
трубку к уху. - Где встречали? Когда? Что вы?.. Вас бригада ищет, вы ушли?
Да жалуйтесь хоть Господу Богу! Встречайте, я сказала! Да не найдут они вас
сами! Не найдут! Что? Погода? Вашу мать, а нам не лень в такую погоду по
улицам шастать?! Что? Короче, так - если вы сейчас бригаду не встретите, я
ее отзываю, а вызов отменяю! И больше никого не пришлю, понятно?!
Звучный удар трубки о телефонный аппарат. Голос Марины Афанасьевны, злой,
как у отработавшего тройную смену стахановца:
- Антон, слышишь меня?
- Да.
- Этот, в общем, сейчас вас встретит, никуда не уходите.
- Все понял, спасибо.
- Ну что они там? - раздраженно интересуется Офелия, кутая лицо в воротник.
- Встретит сейчас, - отвечаю, не вдаваясь в подробности.
Действительно, минут через десять, раздвинув кусты самшита, откуда-то снизу
на дороге появился горбоносый паренёк лет двадцати пяти, с угрюмо
нахмуренными кустистыми бровями. Не здороваясь, он дернул плечом и полез в
кусты обратно. Они что, все в одной школе хорошие манеры изучали?

За кустами обнаружилась вереница потрескавшихся и всяко перекошенных
ступенек, довольно круто уходящих куда-то вниз, в темноту. Перил,
естественно, этот спуск не предусматривал, как и фонарей освещёния. Паренёк
щелкнул карманным фонариком и бодро замаршировал вниз.
- Эй, дружище! - окрикнул я его. - А нам посветить не хочешь?
Тот что-то недовольно буркнул, явно в мой адрес и явно нелестное, однако
снизил темп, освещая ступеньки. Офелия спускалась за мной, крепко держась за
мою руку и сдержанно шипя. У меня и у самого остеохондроз, подаренный почти
всем нам школьными партами и стульями, давал о себе знать.
Спуск занял что-то около десяти минут. Больной уж крутыми были ступеньки, да
и сырыми, к тому же, а мне, кроме терапевтической сумки, приходилось
фактически тащить и Офелию. По лицу горбоносого, уже нетерпеливо
переминающегося внизу, можно было прочитать все, что он о нас думает. Ясное
дело - он-то вызывал суперменов, прыжком перемахивающих Большой каньон реки
Колорадо и небрежным движением брови рвущих цепи с кулак толщиной, а тут
приехали какие-то кряхтящие развалины, передвигающиеся со скоростью больной
полиартритом одноногой черепахи.
- Побыстрее можно? - с легким акцентом и отнюдь с не легким недовольством в
голосе произносит он.
- Быстро только участковые по квартирам ходят, - отвечаю я. - Куда дальше?
- Сюда дальше, - с ненавистью произносит паренёк, пинком открывая калитку.

М-да, домишко представляет собой компромисс между улицей Благостной и
Береговой. Не дворец, конечно, но и не лачуга. Одноэтажное сооружение с
четырехскатной крышей, надежно укрытое от возможных грабителей в этой
лощине. Из будки, спрятанной за поленницей, на меня подозрительно смотрит
кавказская овчарка, скаля зубы. Цепи или веревки, гарантирующей, что эта
кровожадная тварь не кинется, нигде не видно. Я предусмотрительно беру
укладку в другую руку, чтобы, в случае чего, дать ей собаке по голове. Хоть
и слабая, но защита, все же. Объяснять этим тупорогим товарищам, что
домашних животных, будь то собака, кошка или волнистый попугайчик, надо
изолировать перед нашим приходом, бесполезно - опыт показал. Они все, в один
голос утверждают: «Она (он, оно) не кусается». В смысле, до этого не
кусалась. А, между прочим, раз в год и ружье само по себе стреляет.
В комнате, куда мы входим, просто неприлично натоплено. Комната большая,
имеется изразцовая печь, излучающая волны блаженного тепла. В дальнем углу
стоит кровать, на которой скорчилась под ворохом одеял старушечья фигурка. В
центре комнаты стоит круглый стол, покрытый кружевной скатертью, на которой
виднеются следы вечерней трапезы. И масса хлебных крошек. Меня мгновенно
захлестывает отвращение. Не знаю почему, но не переношу крошки на столе.
За столом сидит плечистый мужчина, судя по форме носа - отец встречавшего
нас паренька. Демонстративно смотрит на висящие на стене часы.
- Что, из Москвы к нам ехали? - ядовито интересуется он.
Здоровый лось, наглый и самоуверенный.
- Нет, - на удивление спокойно говорит Офелия.
- Вы в курсе, когда мы вас вызывали?
- Мы в курсе, когда нам передали вызов. Это было двадцать минут назад.
Остальное нас не интересует.
- Кто у вас сейчас начальник? Как к нему позвонить?
- Может, мы сначала больную посмотрим? - интересуюсь я. - А потом, когда все
сделаем, поговорим про начальников, звонки и время вызова, ладно?
Папуля с сыном синхронно хмурят брови.
- Слышишь, ты как разговариваешь, пацан?
- Пацаном своего сына называйте. А ко мне обращайтесь на «вы», я, все-таки,
при исполнении. Это ясно?
Стул с грохотом отъезжает в сторону, выпуская папулю из-за стола. Да, крупноват, что говорить.
- Ясно, я спрашиваю?
- Слышишь, ты, щенок, я же тебя сейчас по стенке размажу!
- Слышу, - ставлю укладку на пол. - Драться будем? Давай. Один такой уже
руками сегодня помахал, теперь плачет, бегает за мной и просит заявление
забрать.
Мужчина надвигается, разминая руки. Нет, скорее ручищи.
- Давай-давай, я даже сопротивляться не буду. Уголовный Кодекс Российской
Федерации, статья сорок седьмая, пункт четвертый «Нападение на сотрудника
медицинской службы при исполнении своих служебных обязанностей». Триста
«минималок» штрафа и компенсация морального ущерба. Плюс оплата периода
нетрудоспособности.
Сомневаюсь, что в УК есть - или вообще когда-либо появится - подобная
статья, но для нынешней ситуации сгодится и это вранье. Могучие плечи
замирают в полуметре от меня. Точнее, от моего носа.
- Что, думаешь, сильно напугал? - оскорбительно смеюсь я. - Думал, я в штаны
наделаю? Знаешь, сколько вас таких, здоровых, я перевидал?
- Закончили дурака валять? - зло спрашивает Офелия. - Если да, то дайте стул
и включите нормальный свет.

Столкновения не происходит. Мужик, дернув щекой, отворачивается от меня,
одной рукой поднимая тяжелый дубовый стул и ставя его к кровати. Врач
садится, откидывая одеяло с лежащей больной. Я пристраиваюсь у стола,
начинаю заполнять карту вызова.
- Паспорт дайте, пожалуйста.
Оба игнорируют мою просьбу. Сынок ещё и фыркает.
- Уважаемые, я вас попросил дать документ. Это нужно больше ей, чем мне.
Поэтому не надо делать морду кирпичом.
Младший открывает ящик комода, достает паспорт и швыряет его мне. Я не делаю
попытки его поймать, и документ шлепается на пол.
- А теперь подними. И дай нормально.
- Антон, прекрати! Свет, я же просила.
Щелчок выключателя на стене освещает комнату и лежащую на кровати старую
женщину. Плохо дело.
Одно тяжелое храпящее, периодически замирающее, дыхание чего стоит. Судя по
всему, оно уже давно приобрело патологический характер. На включение света
женщина, лежащая на кровати, отреагировала нервными, рваными движениями
правой руки, беспомощно и слепо зашарившей по простыне. Лицо у нее было
сочного красного цвета, особенно алели исчерченные морщинами щеки. Голова и
глаза повернуты вправо. По вискам и лбу стекали капли пота, обильного, судя
по темному пятну вокруг головы на подушке. Правый уголок рта у нее
непрерывно дергался, выпуская наружу хрипы и тонкую серебряную нить слюны.
Но страшнее всего была левая рука, неподвижно лежащая на одеяле. В
дополнение к ней вся левая половина тела женщины застыла в такой же
патологической неподвижности.
- Одеяло долой, - негромко командует Офелия, снимая с шеи фонендоскоп.
Я аккуратно стягиваю с тела женщины толстое ватное одеяло, впихиваю его в
руки стоящему старшему горбоносому.

Врач обследует больную, пока я открываю терапевтическую сумку. Краем глаза
наблюдаю за ней. Плохо дело. Офелия приподнимает бедро больной, пытается
разогнуть ногу в коленном суставе - лицо больной искажается гримасой боли,
она резко дергает правой рукой, начинает что-то невразумительное бормотать.
Нахмурившись сильнее, Михайловна, одев колпачок на ручку, проводит ей по
голой стопе левой ноги больной. Пальцы ноги, следуя раздражению кожных
рецепторов, распускаются веером, вместо того, чтобы сжаться. Вообще
замечательно. Два поганых симптома - Кернига и Бабинского - подтвердились.
Остальное уже дело техники - достаточно взглянуть на отвисшую вниз левую
щеку и опущенный левый же уголок рта, ротацию левой стопы кнаружи,
отставание левой половины грудной клетки в акте дыхания, двигательное
беспокойство правых конечностей, чтобы составить клиническую картину.
- Инсульт, - подтверждает Офелия, надевая на здоровую руку больной
тонометр. - Антон, давай кислород и хирургию. А вы помогите.
Я встаю и направляюсь к дверям. Обратная дорога была проще, потому что
рассвет все больше набирал силу, зыбкий серый сумрак потихоньку рассеивался.
Пыхтя, я поднялся по скользким от ночной влаги ступеням. Некоторые из них,
сложенные из расколотых шлакоблоков, окаймленных кусками шифера,
предательски шатались под ногами. А ведь больную в любом случае придется
госпитализировать, конкретнее - тащить на носилках в эту гору да ещё по
таким ступеням. А потом везти до «тройки» по раздолбанной дороге. Если она
не отдаст при всем при этом Богу душу, то мы просто везунчики.
Кляня все на свете, я добрался до стоящей машины. Естественно, как только мы
скрылись из виду, Гена тут же выключил фары, дабы не сажать аккумулятор. Я
мстительно распахнул дверь в кабину на всю ширину, впуская мерзлый воздух в
нагретое помещёние.
- Закрой!
- Не спишь? Вот и молодец.
Я хлопнул одной дверью, открывая вторую - в салон. Грохоча носилками,
выволок сумки с КИ-3, мешком Амбу и тяжелый ящик с хирургией. Открыл окно,
которое Гена старательно закупорил, дабы не пускать в кабину холодный воздух
салона.
- Гена!
- Чего тебе?
- У тебя сейчас появился реальный шанс показать мое мастерство в качестве
водителя машины "Скорой помощи".
- Не понял?
- Это меня не удивляет. Там у нас носилочная больная, тяжелая как в прямом,
так и в переносном смысле. Нам ее предстоит вытащить из дома и поднять на
крутой склон. А потом аккуратно донести до машины.
- А я причём?
- Ты невнимательно слушаешь, - заметил я, перекидывая ремень кислородного
ингалятора через плечо. - Я сказал - нам предстоит вытащить и поднять. Нам
всем.
- А почему бы тебе не сходить в задницу?
- Потому что мне жалко тебя, дурака. Именно благодаря моей жалости ты ещё
ходишь на ногах, а не на костылях. Но даже жалость моя имеет свой предел.
Если ты сейчас ещё что-то тявкнешь, что покажется мне оскорбительным, я тебя
искалечу так, что патологоанатом прослезиться. Ты меня хорошо понял, Геннадий?
Молчит. Оно и правильно, я ростом повыше буду, и в плечах пошире. А то, что
я его назвал Геннадием, означает только одно - шутки кончились.
- Вот и ладушки. Теперь я пойду, а ты быстренько подъедешь к дому, у
которого большие зеленые ворота и вазы на столбах. Найдешь. После, как
позову, спустишься вниз, и будешь участвовать в переноске больной. О
последствиях отказа повторяться не буду.
Сгребаю стоящий на подножке хирургический ящик, вскидываю на плечо КИ-3,
зажимаю под мышкой пластиковый пакет с «Амбушкой», и удаляюсь.


* * *


За время моего отсутствия Офелия успела придать голове больной возвышенное
положение, подложив под затылок две маленькие подушки, и аккуратно вытирала
истекающую изо рта слюну стерильной салфеткой. Дыхание больной стало ещё
хуже, добавились редкие единичные хлюпающие вздохи. Я торопливо извлек КИ-3
из сумки.
- Воздуховод готовь, - вполголоса произнесла Офелия, сворачивая тонометр. -
Клофелина один с физраствором в вену, дицинона два. Рвота была?
Родственники мрачно уставились на нас.
- Была, - наконец мрачно отвечает отец семейства. - Дважды ее рвало, пока вы
где-то...
- Добавь два церукала, - перебивает его врач.
- Понял.
Пока Офелия вставляет воздуховод, присоединяю Амбу к ингалятору, протираю
маску проспиртованной ватой и аккуратно закрываю ей рот больной, уже
украшенный манжетой воздуховода. Врач кивает на сумку, сама начинает
вспомогательную вентиляцию легких.
Просить тарелку для использованных ампул нет смысла и желания, я бросаю их в
развернутый пакет. Достаю свернутый жгут и начинаю осматривать руку больной.
Локтевые вены настолько выпирают, что просто просят проколоть их. Затягиваю
жгут, снимаю колпачок со шприца.
Вена лопнула под острием иглы, как спелая вишня, брызнув кровью на цилиндр
шприца и на простыню. Старший Папа-Большой-Нос многозначительно хмыкнул.
Разумеется, после этого я в его глазах упал ниже уровня городской
канализации. Инъекции мы должны проводить в абсолютно стерильном исполнении,
желательно безболезненно и не прокалывая кожу, чтобы сам процесс введения
лекарственных препаратов приносил удовольствие. И плевать, что у больной
зашкаливает АД, а вены уже хрупкие в силу многолетия.
Медленно, легкими толчками поршня, ввожу клофелин. Такое высокое давление
нельзя резко снижать.
- Что вы ей вкалываете? - резко спрашивает младший.
- Что-то смущает?
- Потому что ваша «скорая» вечно что-то не то людям втыкает. Как вас только
ещё не сажают за это?!
- Ты медик? - отвечаю я, следя за иглой.
- Какое твое...
- Не медик. Скажи мне, друг, а кем ты работаешь?
- Не твое дело, - огрызается паренёк.
- Я спросил что-то оскорбительное?
- Ты много разговариваешь, как я посмотрю!
- Работа такая, - я бросаю в пакет опустевший шприц и быстро присоединяю к
введенной в вену игле другой. Из канюли успевает вытечь темно-бордовая
капля. - И все-таки?
- Он маляр, - угрожающе произносит старший. - Дома людям красит, в отличие
от таких, как...
- ... как я, - ласково заканчиваю фразу, начиная вводить дицинон. -
Представь,на секунду, братец, такую вот картину - вызываю я тебя, со всеми
твоими малярными причиндалами, к себе домой, куда-нибудь в село Сосновку,
часа в три ночи, примерно в такую же погоду, для того, чтобы ты мне потолок
на кухне побелил. Бесплатно, разумеется. А пока ты, преодолевая зевоту,
будешь корячиться с моим потолком, я тебя буду развлекать разговорами, какие
твари работают в вашей организации, с тем подтекстом, что ты являешься такой
же тварью. Ты как на это отреагируешь?
Стул папаши с грохотом отлетает назад.
- Слышишь, ты, чмошник!
- Зацепило, правда?
- Вы врач? - зло спрашивает старший Офелию.
- Врач, - не спорит та. Она просто на удивление спокойна.
- Тогда объясните своему подчиненному, чтобы варежку захлопывал, когда домой
к людям приходит!
- А вы перестаньте его оскорблять, - ровно отвечает Михайловна, не
переставая сдавливать резиновые бока мешка Амбу. - И меня с ним - тоже. Мы к
вам в гости не напрашивались, сами нас вызвали. А теперь сидите и
издеваетесь над нами, зная, что мы вам ответить не можем. Может, вы так со
всеми своими гостями разговариваете, но, все же, надо иметь чувство меры. В
моём присутствии уже прозвучало три оскорбительных слова в адрес моего
фельдшера. «Пацан», «щенок» и «чмошник», если ничего не путаю. Вы, как
мужчина, смогли бы стерпеть такие оскорбления в лицо, брошенные просто так,
человеком, который вас впервые видит и даже не знает? В благодарность за то,
что вы сейчас сидите и оказываете помощь его матери?
Молчание. И правда, соглашаться нами дядьке жутко не хочется, а возразить
нечего. Я, если бы руки не были заняты, расцеловал бы Офелию за эту короткую
речь.

Закончив с инъекциями, начинаем заниматься инфузионной терапией. Я обматываю
бинтом стеклянный флакон физраствора, верчу головой в поисках вешалки -
после чего решительно снимаю с гвоздя украшенный усами и обсиженный мухами
портрет какого-то древнего горца в папахе, и вешаю флакон туда. Натрия
хлорид, обогащенный ноотропилом, весело заструился по пластиковому шлангу,
насыщая бегущую в вене кровь.
На мои действия оба сочувствующих реагируют только невнятным бурчанием.
Понятное дело, я своим действом оскорбил память предка:
- Больная нуждается в госпитализации, - говорит Офелия.
- Сейчас?
- Чем скорее, тем лучше.
- Ищите плотное одеяло, - добавляю я. - Которое сможет её выдержать, когда
понесем наверх.
- А у вас что, носилок нет? - подозрительно сощуривается старший.
- Есть. Я хотел бы посмотреть, как вы с ними здесь и на лестнице
развернетесь, да времени на это нет.
Эту переноску больной я буду, наверное, вспоминать всю оставшуюся жизнь.
Бабушка не отличалась массивностью, но, все же, была тяжелее терапевтической
укладки. Я взялся за края одеяла в ногах, скрутив их в узлы, родственники
схватились с противоположной стороны. Офелия шла рядом, держа флакон с
физраствором. Хвала небесам, хоть дыхание у старушки слегка выровнялось,
хотя в нем ещё проскакивали зловещие паузы.
Кряхтя, мы вынесли женщину во двор дома. Дыхание мерзло на лету, вылетая
густым паром изо рта. Небо над головой посветлело, хоть это хорошо, что
можно обойтись без фонарика.
- Ррррррр! - поприветствовала наш уход овчарка.
- Ч-чёрт!
- РррррРРР-ВАФ!
Я шарахнулся от лязгнувших рядом челюстей, одновременно пиная псину в бок.
Не попал, но пес отпрыгнул в сторону, злобно щеря клыки.
- Уберите вашу шавку! - орёт Офелия.
- Каро, назад!
Какое там! - Каро, прижав уши, снова кинулся в атаку, на этот раз цепко
ухватил край врачебного халата.
- Пошел вон, тварь!
«Тварь», шарахнувшись от взмаха «терапией», с треском отрывает лоскут
материи и утраивает расстояние между нами.

Я тяжело дышу, удерживая в дрожащих руках выскальзывающее одеяло. И стараюсь
преодолеть жутчайшее желание бросить его к чертовой матери, схватить эту
псину за загривок и перерезать ей глотку. А потом то же самое проделать с её
хозяевами. Потому как оба смотрят на дыру в халате Офелии с почти не
скрываемой насмешкой. Будет что рассказать родным и близким сегодня.
- Трудно было собаку привязать? - вибрирующим от ярости голосом спрашивает
Михайловна. – Трудно, вашу мать?
- Мать здесь не при чем, - спокойно отвечает старший. - Вы ему не нравитесь.
- А я не червонец, чтобы всем нравиться! Мне какое дело до того, нравлюсь я
или нет вашей шавке?!
- Я очень извиняюсь, - говорит отец тоном, в котором явно слышится «А не
пошли бы вы в задницу?».
Офелия с ненавистью сплевывает в сторону припавшей к земле собаки, так и не
выпустившей из пасти кусок ткани.
- Понесли.
Ступеньки ворочаются под ногами, норовя выскользнуть из-под подошв. В такую
гору тяжело затащить даже мешок с картошкой - а тащим мы далеко не мешок.
Эту ношу надо нести бережно, избегая толчков и рывков, сильно не раскачивать
и не опускать. Может, молодые белозубые шварценеггеры из сериалов про
американскую службу спасения и способны на это, после тяжелого дня и
практически бессонной ночи, но я к ним не отношусь. И Михайловна - тоже.
Каждый шаг наверх отдается острой болью в мышцах спины и рук, одеяло норовит
выскользнуть и натирает скрученным узлом кожу на ладонях. Несмотря на
утреннюю холодину, по лбу и вискам сбегают ручейки пота.
Когда мы выволокли больную на дорогу, то дышали немногим лучше ее. Боль в
позвоночнике, неловко изогнутом весь этот подъем, грызла меня стальными
зубами. Машина уже ждала нас, а обиженный Гена возился с носилками. Вложив в
это остаток сил, поднимаем больную повыше и кладем на простыню. Водитель,
поднатужившись, закатывает носилки на лафет в машине и громко хлопает
дверями. Я со стоном распрямляюсь.
- Кто поедет с нами?
Оба родственника синхронно переглядываются и вонзают в меня такие взгляды,
словно я сказал что-то неприличное.
- Мы вам что, необходимы?
- Вы мне сто лет не нужны. А вот ей... Она ведь ваша мать, я не ошибаюсь?
Поворачиваюсь и лезу в машину. Понятное дело, неохота ребятам тащиться в
такую рань в больницу и там убивать лучшую часть дня. Но и отказаться
ехать - это все одно, что расписаться под своим безразличием к судьбе
больной. В принципе, ситуация мне стала ясна ещё в самом начале нашего
знакомства. Увы, она скорее рутинна, нежели из ряда вон выходящая. Старая
женщина, хронически больная, требующая за собой длительного и тяжелого
ухода. Рискну предположить, что данный инсульт - не первый в ее несчастной
жизни. А после данного родные, вероятно, понадеялись, что больная умрет
сразу, избавив себя и их от мучений. Не умерла. Выждав время, сын все-таки
решил вызвать бригаду, дабы не загреметь в ИВС[21] за намеренное оставление
человека в беспомощном и угрожающем жизни состоянии. И теперь, стараясь
заранее соорудить себе алиби, выпендривается перед нами, неумело изображая
убитого горем сына. Подобные сцены и Михайловна, и я, видели не один десяток
раз, поэтому мы молча ждем в машине, пока отец с сыном договорятся.
Какие вы, все-таки, отвратительные существа, люди. Иногда, вот так вот,
затягивая жгут на плюющейся кровью руке с порезанными венами какого-нибудь
пьяного или обдолбленного урода, решившего покончить с собой, не найдя
средств на очередную дозу, думаешь порой: «А стоит ли?». Действительно,
стоит ли спасать того, кто, выздоровев, вполне сможет прирезать одним темным
вечером твоего же ребенка, возвращающегося домой со школы, ради того, чтобы
вытащить мелочь из его карманов? Не нам судить об этом, увы, человеческая
жизнь, даже самая паршивая из всех, все равно в глазах социума являет собой
высшую ценность. Хотя тот же социум ещё вчера радостно плевал вслед носителю
этой жизни.

Машина трогается с места. Я машинально хватаю больную за руку, чтобы она не
улетела в проем. Ее сын ехать не пожелал, отправил внука, и он, угрюмо
хмурясь, смотрит в окно на посветлевшее над горами небо.
Михайловна вставляет в уши дужки фонендоскопа. Удивительно, как она может
что-то слышать в таком шуме, грохоте и лязге? Хотя, поговаривают, работая
кардиологом на бригаде, она вот так вот выслушивала инфаркты, без снятия
ЭКГ.
Ингалятор тихо шипит, наполняя кислородом раздувшийся мешок.
- Как она?
- Нормально, - бурчит Офелия. - За зрачками следи.

Слежу, куда деваться, нагибаюсь над больной. Зрачки в норме, правый равен
левому. На очередном ухабе меня больно бьет по голове флакон с физраствором.
Отсаживаюсь, потирая ушибленное место.
Дорога из Козловки в «тройку» не заняла много времени, благо время было
раннее и трассы, обычно забитые в три ряда в каждую сторону, пустовали. На
повороте к стационару в окно ударил солнечный луч. Надо же, тучи разошлись!
Вот и двор больницы. Я выпрыгиваю на улицу, безуспешно дергаю запертую дверь
приемного отделения. Звоню. Дребезжащая трель прокатывается по пустынному
коридору и замирает где-то вдали. Приёмное, блин! Я понимаю, конечно, что в
силу событий на Северном Кавказе, захвата больниц и телецентров уродами в
масках и прочих ужасах войны нужно соблюдать пропускной режим, но не так же!
«В больницах и амбулаторно-поликлинических учреждениях города усилены меры
безопасности!» - торжественно вешает нам ведущий новостей по телевизору. И
послушно кивающие обыватели доверчиво радуются. Им, вероятно, мерещится рота
ОМОНа, замершая за укреплениями блокпоста, увешанная РГД-шками и
металлодетекторами, рассматривающая всех, входящим в приёмное, сквозь
прорезь прицела АКС или оптический окуляр СВД. Все, враг не пройдет, но
пасаран.

А на деле мерами безопасности здесь заведуют расслабленные ребята в
небрежно застегнутом камуфляже, целые дни проводящие перед телевизором в
ординаторской, заигрывающие с медсестрами и хлещёщими пиво до ползучего
состояния после полуночи. Они далеки от мысли, что им придется своими силами
отражать нападение какого-нибудь бандформирования в пять утра. И тем более
далеки от мысли, что их работа совмещает в себе функции швейцара.
В интимной полутьме коридора, наконец, возникла пошатывающаяся фигура,
нетвердо бредущая на мой зов. Знакомый охранник, утром мы с ним не поладили,
помнится. Ныне парень, с огорчения, надо понимать, стал пьянее сапожника.
Подойдя к двери, он около пяти минут возится с замком. Полюбовавшись на его
потуги, я возвращаюсь к машине и открываю задние двери, тревожа скучающего
внука.
- Помоги, дружище.
«Дружище» смеривает меня презрительным взглядом, после чего неохотно
выпрыгивает на улицу. Совокупными усилиями мы выкатываем носилки с лафета и
толкаем их в приёмное. Охранник, мутно моргая глазами, следит за нами, не
пытаясь ни помочь, ни препятствовать.

Минут десять ушло на то, чтобы разыскать врача. Офелия за все это время
успела заполнить сопроводительный лист и карту вызова, и теперь сидела,
раздраженно барабаня пальцами по стеклу, закрывающему стол. Давнишняя
доктор, в слегка поблекшем макияже, зевая, вошла в кабинет, и сразу полезла
в стол за бланком истории болезни.
- Что с бабушкой?
Я вышел в коридор, аккуратно закрыв за собой дверь. Дальше Михайловна справится без меня.
Коридор потихоньку стал наполняться народом - человек семь больных бродили
по приемному, пряча сигареты в ладонях, мечтая выйти на улицу и подышать
никотином.

Напряжение вызова отпустило, и теперь мне безумно хотелось спать. Просто
закрыть глаза и рухнуть. Широко зевнув, так, что хрустнули подчелюстные
связки, направляюсь на улицу. Может, удастся в машине покемарить.
- Э, подожди!
Жду, устало смотря на горбоносого паренька.
- Ну, чего с ней? Она ходить будет?
Так и хочется ответить, что, да, конечно, ещё как будет. Под себя. Но
сдерживаюсь, потому что на шутки и ругань сил уже просто не осталось.
- Не знаю. Ее направят в неврологическое отделение, там с врачом и поговори.
- А что же это вы - «скорая помощь», и ничего не знаете, а? - издевательски
говорит парень. Громко говорит, явно на публику.
- Чем ты недоволен, родной?
Народ в приемном навостряет уши. Как же, скандал, разве можно такое
пропустить?
- Вы вообще что-нибудь на своей «скорой» там знаете? Вас учили там чему-нибудь?
- Учили. Давление мерить и температуру.
- Оно и видно! Вы по ночам как, нормально спите? Совесть не мучает?
Я качаю головой.
- Совесть я, братец, в третьем классе на жвачку поменял. Ещё вопросы?
- Смотри, издевается ещё! - доносится со стороны. Публика, судя по всему,
солидарна не со мной. И почему я не удивлён?
- Я бы вас всех, врачей хреновых, за такое лечение с работы вышвыривал! -
продолжает митинговать паренёк, радостно выплескивая на меня свое бессонное
утро, тряскую дорогу, уличный холод и раздражение от возни с осточертевшей
бабулей. - Жалко, закона на вас такого нет!
- Совсем оскотинели, - поддерживает парня какой-то заросший седой жесткой
щетиной дед, мусолящий в практически беззубом рту «Приму». - Ещё зарплату
прибавить просят.
- Отец, а ты проживи на мою, а? - начиная злиться, предлагаю я. - И
поработай так, как я работаю.
- Ты мне только слезу не выдавливай! Как вы работаете, все знают. С наших
пенсий вам, захребетникам, премии дают, из нас последнюю кровь пьют, а вы
как людей гробили.
Вот она, истинная людская благодарность! Я даже не сомневаюсь, что этот
дедуля, до попадания в это заведение, отвозившей его бригаде пел совсем
другую песню.

- Слышишь, ты, если тебе зарплата такая плохая, и работа такая плохая, ты
чего работаешь вообще? - осмелев от общественной поддержки окончательно,
парень пихает меня в грудь.
Не надо было этого делать!

Двадцать три часа смены для меня слились в один, вобрав в себя всю
усталость, всю злость, всю боль и обиду, всю горечь, которой были пропитаны
эти сутки. Я даже не заметил, как моя ладонь сжалась в кулак, плечо описало
короткий полукруг в воздухе, а костяшки пальцев с хрустом влетели в
подбородок парня. Громко клацнули зубы. Больные дружно охнули, а парень,
нелепо взмахнув руками и дернув головой, отлетел назад, звучно приложившись
поясницей о стоящую возле стены каталку.
- Ааауф!! Ты шшто, сука?!
На этот раз я двинул ему в нос, затем, схватив за курчавые волосы, швырнул
его через колено на пол. Паренёк звучно шлепнулся на текстурированую под
мрамор плитку, заелозил ладонями, оставляя кровавые отпечатки пальцев. Я,
коротко размахнувшись, как следует заехал ему ногой по животу, не давая ему
подняться.
- Эй, ты чего творишь, доктор? - заголосил дед.
- Пасть закрой!! - рявкнул я ему. Дед торопливо отступил.
Нагибаюсь, сгребаю за шиворот пускающего кровь разбитыми губами и носом
паренька, придавливаю его к стене, локтем прижимаю глотку.
- Чего я работаю вообще? Чего работаю? Работаю чего, мать твоя шлюха?! Да
как у тебя, мудачина, язык повернулся такие вопросы задавать?!
- Хррр! - пытается спорить паренёк, судорожно цепляясь грязными пальцами за
мое предплечье.
- А если бы я не работал? А? Если бы взял да и сказал вчера утром - мать,
мол, ее так, такой работы, кроме геморроя, больше ничего не наживешь? И мой
доктор бы сказала то же самое, и весь персонал нашей подстанции? Кому бы ты
тогда, сучонок, звонил в пять утра, кто бы твою бабку, которую ты со своим
папашей едва в гроб не вогнали, капал бы, кто дышал бы за нее, кто ее пер бы
на себе в гору? А?!
Внезапно сильные руки хватают меня за плечи и рывком оттаскивают назад.
- Остынь-ка, парень.
Пытаюсь вырваться - не получается. Держит меня плечистый мужик в больничном
халате.
- Тихо, не рвись, или скручу.
Любящий внук у стены оседает комом на пол, обеими руками держась за горло. К
стоящим больным присоединились две медсестры, круглыми глазами смотрящие на
лужи крови на полу.

- Чего вылупились?! - ору я. Господи, да у меня истерика! - Чего зенки
вылупили, больные траханные? Если "скорая помощь" такая дерьмовая у нас -
хрена вызываете?! Дохните сами, в своих норах, подальше от нас, уродов
таких! Что ты там мне про мою зарплату говорил, козёл старый?! Ты её видел,
эту зарплату? Ты на нее жил?! Чего молчишь? Ты хоть раз роды принимал?! Хоть
раз бомжей туберкулезных и обосранных на себе таскал? На твоих руках хоть
кто-то умирал, ты хоть кого-то с того света вытаскивал, что ты меня моей
зарплатой попрекаешь, ты, мразь плешивая?!!
Держащий меня мужик зажимает мне лапищей рот, оттаскивает назад.
- Тихо-тихо-тихо, все, дружок, не шуми! И так уже наговорил много.
- Что здесь происходит? - выбегает врач приемного. - Что..? Вы что здесь
вытворяете?!

Офелия молча отпихивает ее, прибираясь ко мне сквозь густеющую толпу
больных, появляющихся в дверях.
- Что тут случилось?
- Этот парень спровоцировал вашего фельдшера, - спокойно и внятно говорит
держащий меня здоровяк. - Начал оскорблять, толкнул - за что и схлопотал.
Если надо, могу все подтвердить документально, я тут был с самого начала.
- Антон?
- Что - Антон? Вы ещё его защищать начните, Офелия Михайловна!
- Соблюдай субординацию, сопляк! - мгновенно взъярилась врач. - Ты мне ещё
выговаривать будешь! Пошли в машину, на станции поговорим!
Уходим. Поворачиваюсь к здоровяку.
- Спасибо.
- Будь здоров, дружок, - подмигивает тот. - Помни, если что - я в триста
шестнадцатой лежу, все видел, подпишусь, где надо. Сам в молодости
фельдшером на бригаде отбарабанил будь здоров, знаю, каково оно.

* * *

- «Ромашка», замученная бригада четырнадцать, один-четыре, третья больница,
приёмное, - произносит Офелия, держа в руке рацию. Если мне не померещилось,
она улыбается.
- На станцию, замученная один-четыре, - хихикает диспетчер.
- Вас поняли.
Машина трогается с места.
- Ты как там, Антошка?
Антошка!! Я протер глаза и уши, не веря в происходящее.
- Вы издеваетесь, Офелия Михайловна?
- Нет. Ты цел, ничего себе не поломал?
- Ничего.
- Ну и молодец.
- А драка?
- Да правильно сделал, - фыркает доктор. - Ещё удивляюсь, сколько ты терпел.
Нет, конечно, если до старшего врача дойдет, я на тебя при всех поору, сам
понимаешь.
- Понимаю, - повеселел я. - Может, мне ещё публично покаяться?
- Это лишнее. Хватит с них того, что бабку довезли.
Солнце, разогнав ночные тучи, медленно вставало из-за горного хребта,
заливая замерзший за ночь город потоками света, заставляя искриться
крошечными бриллиантами мокрые лужи и крыши домов. Наступало утро, самое мое
любимое время суток; улицы, умытые дождем, казались свежими и молодыми;
озябшие светофоры на пустых перекрестках устало мигали жёлтым.
«Газель» летела по безлюдной и безмашинной пока ещё дороге, окруженная
мириадами брызг и оставляя за собой пенистый след в растревоженных лужах.
Река бурлила, снося к морю собранный где-то в верховьях мусор, недовольно
билась в каменных берегах набережных, плевалась студеными каплями и свирепо
кипела на перекатах. Тучи сносило ветром куда-то к горизонту, сейчас их
место занимали легкие перистые облака.
- Хорошая погодка, - прищурилась Офелия.
- Да, только холодно.
- Вам, молодым, чего жаловаться-то?
- А вы думаете, молодые не мерзнут?
- Мерзнут все, но скулят по этому поводу, в основном, только молодые!
- Я что, часто жалуюсь?
- Да ты из меня своими жалобами все жилы вытянул!
- Напишите докладную, Офелия Михайловна.
- Я тебе лучше по лбу врежу, чем в чернилах пачкаться буду.
- И рука поднимется?
- И нога тоже, - смеётся врач.
Мы въезжаем во двор подстанции. Утро. Пересменка. Знакомая картина, изо дня
в день повторяющаяся. Гена начинает яростно сигналить, разгоняя толпящийся
персонал.
- Куда прёшь?
- Вали отсюда, здесь наше место!
- Шины забыл! Леха!! Шины забыл, говорю!
- Да осторожнее, зашибешь!
- Это куда?
Офелия тяжело вылезает из кабины. Я протягиваю ей написанную расходку, она,
не читая, украшает ее своими автографами. Теперь осталась самая малость -
отстоять очередь в заправочной, перегрузить барахло в другую машину и
высидеть на «пятиминутке». И буду я свободен, как жаворонок в небе.
- Антон!
- А? - поворачиваюсь на голос. Мне в руки впихивается скатанное одеяло с
подушкой.
- Поможешь перегрузиться?
- О чем речь. Кардиограф давай.
- А донесешь? - хмурит бровки Алина.
- Допинаю. Давай кардиограф, говорю.

Перекидываю жёсткий ремень через плечо, шествую через двор, пихаемый и
толкаемый со всех сторон фельдшерами. Не обижаюсь, разумеется. Мимо моего
носа пролетает дымящийся окурок, пущенный Серегиной рукой. Я, не
останавливаясь, безуспешно пытаюсь пнуть его ногой в бок.
Алина, опередив меня, забирается в салон машины и, пыхтя от усердия,
принимается рассовывать вещи по местам. Я аккуратно кладу сумку с
кардиографом на крутящееся кресло.
- Ладно, тут ты уж сама разберешься.
- Тебе помочь?
- Не надо, справлюсь.
- Спасибо. Ты после смены домой?
- Наверное, - чувствую, как мои щеки, против воли, заливает краска. - Планов
вроде нет никаких.
- Ну хорошо, - Алина смущенно отводит глаза. - Просто я...
- Что?
- Ну, мне Дарья Сергеевна сказала, что нам в одну сторону ехать... Может...
- С удовольствием, - улыбаюсь я, и, краснея от своей наглости, беру ее
ладошку в свою и на шаг приближаюсь. - Если тебе мое общество не покажется
утомительным по дороге домой, я с радостью составлю тебе компанию.
- Не покажется! - шепчет девочка. - А ты не шутишь?
Тут только я понимаю, что нахожусь слишком близко от нее, а от бурлящей
толпы медиков нас скрывает санитарная «Газель». Глаза Алины кажутся
огромными и глубокими, как лесные озера. Наши губы медленно находят друг
друга, соприкасаются так осторожно, словно боясь обжечься. Или обжечь.
Чувствую, как меня окатывает теплая волна, сильная, заставляющая пошатнуться
на внезапно ставших ватными ногах.
Мы отстраняемся, не отрывая глаз друг от друга.
- Не шучу, - внезапно севшим голосом произношу я.
- Я и вижу, - улыбается Алина.
- Антоо-о-н!!
Я выглядываю из-за машины.
- Где тебя черти носят?! - орёт Гена, высунувшись по пояс из кабины. - Мне
меняться надо!!
- Иду!
Вот же урод! Я огорченно развожу перед девушкой руками. Извини, работа, мол.
Алина кивает и проводит ладошкой мне по щеке - беги, я всё понимаю.
На бегу я шлепаю по протянутой руке Коли, прикатившего менять Гену, впрыгиваю
в салон и начинаю в бешеной спешке выволакивать медицинский инвентарь,
вручая его поочередно то одному, то другому водителю, переносящим вещи во
вновь прибывшую машину.
- ВСЕМ ВРАЧАМ И ФЕЛЬДШЕРАМ, СВОБОДНЫМ ОТ ВЫЗОВОВ, ПРОЙТИ В УЧЕБНУЮ КОМНАТУ
НА ПЯТИМИНУТКУ!


- Чёрт-чёрт-чёрт!
Я, схватив сумку, несусь в здание подстанции.
- Вертинский, ты куда собрался! - ловит меня за руку старший фельдшер. - На
пятиминутку, быстро!
- Мне ещё заправится, Анна Валерьевна.
- Меня это не волнует. Если снова не появишься, в рапорт внесу.
- Не надо, я хороший!
Расталкивая находящихся в приемном людей, я втискиваюсь во внезапно ставшее
тесным помещёние заправочной.
- Кто последний?
- Ты, - сонно шутит Мила, потирая опухшие и красные от недосыпания глаза. -
За мной будешь.
- Буду, - звучно шлепаю сумкой по столу, уже заставленному медицинскими
укладками. Где-то, звякнув, покатилась ампула.
- Чтоб ты лопнул, Псих! - ворчит кто-то из старых фельдшеров, нагибаясь за
ней.
Священнодействие в заправочной сродни таинству масонского ритуала. Все
фельдшера, вооруженные подписанными расходными листами, становятся в ряд, по
одному передвигаясь к откидному столику перед зарешеченным окном, где Маша,
старательно моргающая заспанными глазками, хватает эти расходки и выдает
замену потраченным за смену медикаментам и инструментарию. Здесь царит
строгий порядок, ни одного не пропустят вперед без веской причины.
Единственное исключение - то и дело вклинивающиеся врачи, сдающие и
принимающие коробочки с наркотиками и бригадные тонометры. К чести
работающей Машеньки, заторов здесь почти не бывает, потому что она
ухитряется принимать сразу двоих.
Открыв сумку, я нетерпеливо передвигаю ее по столу, дожидаясь своей очереди.
Наконец, потеснив слишком уж расположившуюся Милу, переселяюсь на откидной
столик.
- Доброе утро, Машенька. Так рад тебя видеть, не представляешь.
- Расчирикался! - тут же комментирует очередь. - Получайся и вали давай!
- Здравствуй, Антошка. Что там у тебя?
- Та-а-ак, у меня... - вешаю расходку на ячейку решетки, текстом резюме к
себе. - Угу, поехали. Феназепама два, натрия хлорида три, гепарин один,
анальгина два...
Внимая моим словам, Маша проворно открывает дверцы различных шкафов и
пропихивает требуемое сквозь окошко в решетке.
- ...эуфиллина четыре, физраствор и полиглюкин по пятьсот, и две системы.
Теперь - шприцов «двадцаток» - четыре, «десяток» - семь, «двушки» - две...
Шелестя упаковками, шприцы ложатся на блестящие стеклом ампулы.
- ...бинт 7х14 - три, салфеток стерильных - шесть, варежки девятый номер -
три пары.
- Куртка замшевая - три куртки, - язвительно подсказывает из очереди Серега.
- Спирт этиловый 70о - флакон, - подхватываю я, - стакан граненый - три
штуки, огурчик маринованный...
- Иди отсюда, шутник! - фыркает Машенька, кидая последними скомканные
резиновые перчатки. - Следующий!
Я, отойдя в сторону, начинаю торопливо рассовывать медикаменты и шприцы по
ячейкам укладки, вполголоса ругаясь, когда что-то выпадает. Закончив, с
грохотом засовываю сумку в бригадную ячейку, щелкаю ключом, и вихрем несусь
на второй этаж, в учебную комнату.
«Пятиминутка» уже началась. Надежда Александровна, опустив очки на самый
кончик носа, оглашает суточный рапорт. Рядом с ней, за столом, замерли
главный врач, начмед и заведующий подстанцией. Учебная комната довольно
велика, но отапливается, мягко говоря, не очень, поэтому в ней стоит
утренний холод. Две полуживые батареи кое-как сочатся жалкими струйками
тепла. За стоящими партами расселись врачи и фельдшера отдежурившей смены,
закутанные в куртки и пускающие в воздух облачка пара от мерзнущего дыхания.
Те, кто удачно уселся подальше, тихо дремлют, положив голову кто на стену,
кто на плечо соседу. Старший фельдшер Анна Валерьевна (в просторечии -
Валерьянка), усевшаяся на самый задний ряд, зорко смотрит, чтобы сотрудники
не отвлекались. Все, как в первом классе, во второй четверти.
Я, крадучись, пробираюсь от двери к ближайшему свободному стулу. Валерьевна
обжигает меня гневным взглядом. Прижав руки к груди и молитвенно
поклонившись в ее адрес, я усаживаюсь рядом с Офелией.
- Перевозок было сделано тридцать шесть, доставлено в роддом трое, были
одни роды в присутствии.
- Кто принимал? - поинтересовался главный врач.
- Принимала четырнадцатая бригада, врач Милявина.
Главный хмурит брови - Офелию он терпеть не может. Как и многие, собственно
говоря.
- Подробнее, Надежда Александровна.
Старший врач зашуршала картами вызовов, разыскивая нужную.
- Родильница двадцати четырех лет, роды вторые, изгнание плода произошло до
приезда бригады. Ребенок родился живым, доношенным, все гемодинамические
показатели, судя по карточке, в пределах нормы. Отслойка плаценты также без
затруднений, осложнений у родильницы не было выявлено: переданы
реанимационной бригаде для доставки в роддом.
- Зачем была вызвана реанимационная бригада?
- Я не гинеколог, Аркадий Михайлович, - со сдержанной ненавистью отвечает
Офелия. - Роды в последний раз принимала три года назад. Как протекала
беременность и первый период родов - в упор не видела. А дыхательное
оборудование у нас на бригаде - полное г**но.
- Мы знаем наши проблемы, - холодно прерывает ее главный врач. - Пока нет
возможности финансирования для создания бригады детской реанимации.
- Поэтому я вызвала в помощь взрослую. Если что не так - вешайте меня.
- Офелия Михайловна, я вас удалю с планерки, если будете дерзить!
- Испугалась я, - презрительно ответила Офелия, демонстративно отворачиваясь
и глядя в окно.
Медики зашумели, пока главный не шикнул на них. Он, конечно, был уже в
ярости, но, к его чести, умел владеть собой.
- Продолжайте, Надежда Александровна.
- Было одно нападение на бригаду номер пять, врач Дуброва, фельдшер
Сорокина, по адресу - Горная, 17. Вызов был осуществлен родственниками, на
труп. Бригадой констатирована биологическая смерть мужчины возрастом
примерно сорока пяти лет. Анамнез и паспортные данные выяснить не удалось по
причине общего негативного фона родственников, пьяных, как указано врачом.
Был вызван наряд милиции, который прибыл через три с лишним часа.
По рядам пронеслись возмущенные шепотки.
- Никого, естественно, на месте вызова уже не было.
- Ущерб нанесен бригаде?
- Врачу Дубровой порвали халат, их вместе с фельдшером многократно оскорбили
нецензурно. Объяснительные с обоих получены. Будем писать заявление в
милицию, хотя, конечно, толку... Далее. Был факт драки в приемном отделении
третьей больницы.
- Начинается! - пробормотал я. Сидящие через Офелию от меня «реанимальчики»
насмешливо скривили физиономии.
- Кто отличился? - угрожающе спросил главный врач.
Надежда закатила глаза к потолку.
- Бригада четырнадцать.
- Все ясно. Николай Викторович, вам не кажется, что к этой бригаде, а
точнее - к этой смене, пора принимать меры?
Начмед пожал плечами.
- Надо сначала разобраться. Что там случилось, Надежда Александровна?
Пока старший врач излагала подробности, я, окончательно рассвирепев от то и
дело поворачивающихся ко мне голов и бросаемых любопытных взглядов, сделал
равнение налево, как и мой врач до этого. На беду, солнечный лучик пробрался
в окно и ударил мне прямо в глаза, поэтому продемонстрировать свой гордый
профиль обвинителям мне не удалось. Моргая, я уставился на грозную
физиономию Аркадия Михайловича.
- Вертинский, чем объяснишь свой поступок?
- Мужской гордостью, - нагло отвечаю я, вставая. - Природной обидчивостью.
- Пока ты находишься на смене, в качестве фельдшера, свою гордость и
обидчивость можешь знаешь куда засунуть?
- Аркадий Михайлович, вы правы, как всегда. Просто это очень больно, когда
бьют кулаком по носу. Так и тянет загордиться и обидеться.
Главный угрожающе набычился.
- Я тебе ещё раз говорю...
- Аркаша, хватит дурака валять, а? - внезапно подала голос Михайловна. -
Тебе Надька уже все рассказала - напали на нас, а не мы на них. Это была
самооборона. Чего ты к парню цепляешься? Он и так травму получил, неизвестно
ещё...
- Офелия!!
- Не ори! - ответно взвизгнула врач. - Я тебе не девочка, твою мать, чтобы
меня перед всеми отчитывать! Забыл, как трясся, когда меня в семьдесят
третьем на себя вызывал? А? Или когда...
Обреченно закрываю глаза и сажусь. Главный и Михайловна принялись орать друг
на друга, не реагируя на тщетные попытки старших врача и фельдшера их
угомонить. Персонал, пользуясь неразберихой, снова зашумел, обсуждая
происходящее. Я поймал мягкий взгляд Алины, сидящей на соседнем ряду около
Дарьи Сергеевны. Она улыбнулась, слегка покачала головой.
- ...и мне насрать, что ты там!..
- Я тебя, кляча старая, уволю к чертовой!..
- Да мне твое увольнение до!..
- Офелия Михайловна, я вас прошу, угомонитесь! - тщетно взывала Валерианка,
теребя ее за рукав халата.
- Ладно! - отрубил главный. - Прекратим этот балаган! Врач Милявина, выйдите
с планерки!
Офелия, отпихнув стул, промаршировала по проходу между столами и грохнула
дверью. Это она любит. Дома у нее, думаю, все дверные косяки давно пошли
трещинами: Впрочем, с главным она лается примерно каждую третью пятиминутку,
все это всегда заканчивается взаимными оскорблениями, угрозами увольнения и
хлопаньем дверями. И, как правило, всегда спускается на тормозах. В любом
коллективе у руководства должна быть, думаю, такого рода официальная
оппозиция.
- У вас есть ещё что-нибудь, Надежда Александровна?
Старший врач качает головой и снимает очки.
- Анна Валерьевна?
- Да, у меня есть. Утром я проверяла укладки, в двух из десяти проверенных
обнаружила в контейнерах для использованных игл иглы в колпачках.
- Опять, - вздохнул заведующий. - Сто раз уже говорили.
- Да, - повысила голос старший фельдшер. - И будем говорить ещё, раз до сих
пор есть непонятливые. Всякий раз, когда вы надеваете колпачок на
использованную уже иглу, есть риск того, что вы уколите себе палец. А там, в
чужой крови, может быть и ВИЧ, и гепатит и всякая такая дрянь! Поэтому в
укладках есть контейнеры для использованных игл, в которые вы должны...
Это я уже не раз слышал, поэтому отключаю слух, уставившись на розовый
солнечный зайчик, неспешно ползущий по стене. Все, смена почти закончена.
Теперь домой, в кроватку - и спать, спать, спать, до обеда, как минимум.
Впрочем - я бросаю взгляд на внимательно слушающую Валерианку Алину - весьма
вероятно, что стандартной схеме отдыха именно сегодня стоит изменить.
- У вас все, Анна Валерьевна?
- Нет, - старший фельдшер потрясла синей тетрадкой. - Снова не заполняют
журналы приема и передачи смен.
- Будем наказывать, - с удовольствием отзывается главный врач. - Кто?
- У меня все актировано списком, я его вам представлю после планерки.
- Хорошо, - в голосе Аркадия Михайловича слышится нетерпение. - Вопросы у
кого-нибудь есть?
Все старательно отводят глаза. Какие, к Богу, вопросы могут быть после
бессонных суток?
- Всем спасибо, вы свободны.
- А вас, Штирлиц, я попрошу остаться, - вполголоса бормочу я. Лешка, стоящий
рядом, хихикает.
- Вертинский, задержись! - словно услышав, застигает меня в проходе рык
главного.
- Черт!
Громко фыркнув, «реанимальчик» пихает меня в бок. Докаркался, мол.
Заранее повесив голову в позицию скорбящего, подхожу к столу. Главный молча
смотрит за меня, на дверь учебной комнаты, медленно выпускающую гомонящий
персонал.
- Ну, что скажешь?
- Больше не буду.
- Будешь, куда ты денешься. Кстати, мне тут с утра один хрен звонил, с
армянским таким акцентом жутким, спрашивал, когда новые сумки для Антона со
«скорой» привозить. Ты не в курсе, кто это?
Ай, спасибо тебе, толстячок! Без парфянской стрелы ну никак нельзя. Урод жирный!
- Нет, - честно смотрю в глаза главному.
- Ну и молодец, - слегка улыбается Аркадий Михайлович. - Тогда я сам приму
решение что с ними делать - раздам на бригады, например. Тебе это нравится?
- Отличное решение, по-моему.
- По-моему, тоже. Ладно, ступай, тебя ждут, кажется.
Я поворачиваюсь и вижу Алину, скромно стоящую у дверей. Она действительно
меня ждала! Что-то часто я стал краснеть.
Мы вместе выходим с учебной комнаты, идем по коридору, гудящему от
перебегающих из комнаты в комнату медиков. Яркий солнечный столб врывается в
окно, растекается теплым пятном на полу, полный танцующих невесомых пылинок.
- У тебя каждая смена такая?
- Когда как, - уклончиво отвечаю я. - Бывает, что и без драки работаю.
- Антошка!
- Ау? - поворачиваюсь. Настя, меняющая меня, стоит у двери в бригаду.
- Ты уже все сдал? Или ещё переодеваться будешь?
- Буду. Но все сдал.
- Как смена?
Я, не желая выражаться, рисую ладонями в воздухе очертания двух объемистых
ягодиц. Алина фыркает, Настя кивает, поспешно закалывая свои длинные светлые
волосы. Они у нее роскошные, но если Валерианка увидит их распущенными...
- Сумка?
- В ячейке, барахло - ...
- ... в машине, - заканчивает Настя. - Ясно. Что-то новое?
Мотаю головой, открывая дверь в комнату.
- Алиночка?..
- Переодеваюсь и жду тебя на крылечке, - улыбается девушка и уходит.
- Новенькая? - подмигивает Настя.
- Новенькая, новенькая, - бормочу я, сдирая с себя форменную рубашку. -
Хватит зубоскалить, у нас всё серьезно.

* * *

Утро, не в пример прошлому, выдалось ясным и солнечным. И даже не таким
холодным. Ветер стих, исчезла мерзкая морось и сырость, лучи света
бриллиантами искрились в лужах на стояке машин. Небо было настолько голубым,
что казалось ненатуральным. Это утро было замечательным ещё и тем, что я
отработал смену. Все, можно с чистой совестью уходить и делать все, что душе
заблагорассудиться ближайшие двое суток.
Я попрощался с Офелией, пившей в комнате чай с Натальей, врачом, пришедшей
ее менять. Судя по гневно надутым ноздрям Наташи, Михайловна излагала ей
события смены в своей редакции. А Наташа очень взрывная сама по себе, она и
на здоровых дядек орет так, что те приседают в ужасе.
Алина стояла у перил на крылечке, укрывшись от слишком яркого после ночи
солнечного света. Я торопливо протолкался сквозь толпу в приемном, поправляя
съехавшую с плеча сумку.
- Заждалась?
- Заждалась, - улыбнулась она. - Но ещё бы подождала, если надо.
- Ты меня смущаешь, - признаюсь я. - А я привык наоборот.
- Я исправлюсь. Пойдем?
Поколебавшись, протягиваю ей руку, сжимая ее озябшую ладошку в своей. Она
доверчиво прячется в моих пальцах, как маленький, замерзший зверек.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ - ПЯТОЙ, ТРИНАДЦАТОЙ, ДЕВЯТНАДЦАТОЙ! ОСТАЛЬНЫМ -
ПРИГОТОВИТСЯ!
По станционному двору прокатывается легкая волна смешков. Утром у
диспетчеров есть ещё силы шутить. Мы идем через навес с лавочками, через
двор, минуя вновь прибывших фельдшеров, пускающих в воздух облака дыма и
передающих друг другу кофейные чашки. Каким все кажется родным и милым,
когда ты уже отработал.
- Антоха!
- Чего тебе?
- Как смена прошла?
- Из Газет узнаешь, - отмахиваюсь я.
Одна из «Газелей» срывается с места, на ходу включая сирену с мигалкой. Судя
по всему, девятнадцатой дали что-то серьезное. Мы провожаем машину взглядом.
- Затягивает, правда? - неожиданно спрашивает Алина.
- Что именно?
- Работа. Утром у меня такое чувство было, что из меня все соки вытянули.
Казалось, до кровати доползти бы и рухнуть. А сейчас, как только сирену
услышала, так и вздрогнула. Против воли мысли появились - что там? Что за
вызов? Нужна ли помощь?
- И на ходу бы в машину прыгнула, - улыбаюсь я. - Да, есть такое дело.
- Антон, вас подвезти? - кричит через двор Серега, открывая дверь своего
«Москвича».
Мотаю головой.
- Нет, мы сами. Спасибо.
Выходим со станционного двора, щурясь от непривычно яркого солнца. Кажется,
даже стало немного теплее. Хотя, может, солнце здесь и не причем.
Тринадцатая бригада, проехав мимо, сигналит нам. Мы машем руками им вслед.
Счастливого вам пути, ребята. Легкой дороги, первого этажа, уважительных
родственников, вежливого больного.
Оборачиваюсь на здание подстанции, окаймленное высокими, мокрыми с ночи,
кипарисами. Во дворе началась небольшая суета - у «пятерки», кажется,
поломалась машина. Сразу трое водителей, судя по жестам, ругающиеся, на чем
свет стоит, пытаются подступиться к приоткрытому капоту «Газели», откуда
вырывается белая струя пара.
- Жалко, что все так, - вздыхает Алина. - Машины старые, форма холодная:
ведь для людей же работаем! А они на собственное здоровье денег жалеют.
Я беру ее за руку.
- Ничего. Если все пойдет, как я думаю, скоро будем работать с новыми,
импортными, укладками вместо наших развалюх.
- Откуда ты знаешь? - вскидывает бровки Алина.
- Интуиция.
Держась за руки, мы идем по утренней, залитой светом, улице, покачивая
сумками, где лежит рабочая форма. Нам хорошо. Эта смена была тяжелой, как и
многие до нее. Что-то, несомненно, она в душе сожгла, что-то, наоборот,
возродила из пепла. Пусть так. Рано или поздно люди поймут. Впрочем, поймут
ли? Смогут ли признаться самим себе, что всю свою жизнь недооценивали труд
медиков "скорой помощи", людей, перед глазами которых проходит столько
человеческого горя и трагедий?

Я люблю свою работу. Люблю свою холодную «Газель», люблю ругань Офелии,
люблю болтливый говорок Дарьи Сергеевны, циничность и простоту Сереги, люблю
толчею в заправочной и шквал вызовов в рации, люблю свою бригаду. Кажется,
начинаю любить даже милое молчание прильнувшей к моему плечу Алины. Даже
поганец Гена мне дорог: потому что он мой, скоропомощной, поганец. Мы -
единое целое. Мы - одна большая, накрепко соединенная профессией, семья. В
отличие от многих все мы, даже жаждая денег, все равно работаем за идею.
Мы - фельдшера "скорой помощи". Мы - золотая середина передового края
здравоохранения, мы - та грань, на которую опирается массив врачебных
знаний, и за которую цепляются умирающие человеческие жизни. Мы несем этот
тяжкий крест отнюдь не так, как рисовалось в религиозных писаниях - не в
белых одеждах и венцах из роз - нет, мы залиты потом, измазаны кровью и
грязью, наши руки все в мозолях и ссадинах, нет на лицах благостного
выражения, какое бывает у праведников и обкурившихся олигофренов, слова наши
далеки от текстов нагорной проповеди и изъеденной молью клятвы Гиппократа,
они далеки даже от слов, принятых в приличном обществе. Нас не любят за это,
нас презирают, нам плюют вслед, очерняют в толпе - но без нас не могут.
Я горжусь своей работой.
Я горжусь каждым своим выполненным вызовом, каждым человеком, облегченно
вздохнувшим после отпустившей боли, сниженного высокого давления, заткнутой
раны и остановленной крови.
Я знаю, для чего мне жить. И живу. Все мы - живём.
Мы - фельдшера "скорой помощи".
21.06.2006 г.
----------------------------------------------------------------------------
----
[1] Homo imprudentis (лат.) - человек несведущий.
[2] Черепно-мозговая травма.
[3] O, sancta simplicitas (лат.) - О, святая простота!
[4] Место сращения лонных костей.
[5] Post factum (лат.) - после свершившегося.
[6] ЭКГ - электрокардиограмма
[7] Сердечно-легочная реанимация (сочетание непрямого массажа сердца с
искусственной вентиляцией легких)
[8] АД - артериальное давление.
[9] Homo sapiens (лат.) - человек разумный.
[10] Homo vulgus (лат.) - человек толпы.
[11] ОЦК - объем циркулирующей крови.
[12] Станция скорой медицинской помощи.
[13] Намеренное ускорение смерти неизлечимого больного с целью прекращения
его страданий.
[14] Stultus (лат.) - дурак.
[15] ОРВИ - острая респираторная вирусная инфекция.
[16] Панацея - мифическое лекарство от всех болезней.
[17] Воспалительное заболевание вен (как правило, нижних конечностей) с
образованием тромбов, закупоривающих их просвет.
[18] Тромбоэмболия легочной артерии.
[19] Наркотические лекарственные средства.
[20] Бронхиальная астма.
[21] ИВС - изолятор временного содержания.